"Всеволод Анисимович Кочетов. Предместье " - читать интересную книгу автора

отпечатал ее снимок на матовой, зубчатой по краям бумаге.
В сумерках, когда трактористы уже собрались разойтись по домам,
директор выстроил их возле машин и сказал твердо:
- Вот что, ребята... Ночи сейчас короткие. А на два-три темных часа
можно подвесить к радиаторам фонари. Я тут собрал несколько "летучих мышей".
И будем пахать. Чтоб к утру не меньше десяти гектаров было!
Поворчав, побурчав, ребята, а с ними и Ползунков с Казанковым, сходили
в столовую, поели Лукерьиного "бланманже" и принялись заправлять машины.
До полуночи сидел Цымбал в поле на покрытой росой траве, следил, как в
майской полутьме, откладывая борозду за бороздой, неспешно ходили тупорылые
и горбатые, похожие на быков, машины, как подслеповато мигали их желтые
керосиновые глаза. Он вспоминал картину из какой-то давней книги - не то из
Майн Рида, не то из Фенимора Купера: свирепые крутогорбые бизоны лавиной шли
через железнодорожное полотно и такими же горящими желтыми глазами косили на
остановленный ими в прерии поезд.
Равновесие в душе не восстанавливалось. Вперемежку с воспоминаниями
детства перед ним мелькали картины партизанской зимовки в лесах под Вырицей,
проносился плетеный Катин шарабанчик, возникала бледная Маргарита
Николаевна, брала его и уводила в общежитие техникума, к долгим тогдашним
беседам по вечерам, к наивным мечтаниям и порывам юности. Как была она,
Маргарита, тогда заносчива и неприступна и как сильно изменили ее годы!
Он представил себе Катю на месте Маргариты Николаевны - не разведчицу
Катю, а ту прежнюю Катюшу, пугавшуюся престарелых дворняжек, - представил
себе тоску женщины, которая потеряла всех своих близких, осталась одинокой,
и, когда на скотном дворе заорал проснувшийся юрловский голосистый, пошел в
деревню, [169] прямо к домику с палисадником из неокрашенных смолистых реек.
Перед окошком остановился в нерешительности. Окно было распахнуто, в комнате
однотонно стучал будильник.
Цымбал присел на осыпанную белыми лепестками ветхую скамеечку под
старой кривой яблоней, свернул цигарку, закурил. Он был и раздосадован и
обрадован тем, что в домике тихо, что Маргарита спит. Надо бы, конечно,
поговорить с ней, разобраться в происшедшем, извиниться, быть может, за
сказанные грубости- никогда не следует грубить женщине, даже если она и
заслужила это своим поведением. А особенно не следует грубить в такое,
военное время, когда редкая женщина не носит в себе скрытого горя. Грубить
не надо, нет. Но где же взять хорошие слова для объяснения, если ты тоже в
таком состоянии, когда тебе самому необходимо хорошее слово?
Так же однотонно, как будильник в комнате, за деревней гудели машины.
Цымбал непроизвольно прислушивался к их работе, каждая перемена ритма в
моторах заставляла его настораживаться, видеть мысленно то подъем, то
ложбину в поле, то сорвавшийся с прицепа плуг или неровно искрящее магнето.
За оврагом - можно было подумать, что там пикирует "мессершмитт",- трактор
начал выть так густо, тревожно и прерывисто, будто собрался вот-вот
взорваться, "Двойка", наверно, которую опять до одышки загоняли Ползунков с
Казанковым.
Надо было бежать туда. Цымбал шевельнулся, чтобы подняться со скамьи,
но его остановил раздраженный голос:
- Почему ты мешаешь людям спать? Что тебе здесь надо?
Возле окна стояла Маргарита Николаевиа, в том же стареньком жакете, что
и днем, но гладко причесанная, аккуратная. В комнате позади было