"Федор Федорович Кнорре. Продается детская коляска" - читать интересную книгу автора

Эти кварталы, дома, перекрестки, очень похожие на его Город, - просто
пустая скорлупа. Какое ему дело до скорлупы? Нет, он не из породы людей,
которым нужны сувенирчики, желтые фотографии, засушенные цветочки, чтобы
подбадривать выцветающие и гаснущие воспоминания. У него ничего не выцвело
и не гасло. Его Город и Дом остались стоять нетронутыми и не изменятся
никогда. Дом и двое людей: один взрослый человек и один маленький, которые
в нем жили сами и давали жизнь всему окружающему. Те двое людей, которых он
любил... какое это неверное слово, ведь "любить" не имеет прошедшего
времени. Можно только со временем, когда ничего уже нельзя изменить,
обнаружить, что ты способен любить гораздо больше, чем думал, вот и все.
Да, тут все было чужое, и с каждой новой весной, о каждым прошедшим
годом чужело все больше. Если дважды нельзя окунуть руку в одну и ту же
реку, то дважды нельзя вернуться в один и тот же город. Улицы меняются все
время, непрерывно, хотя незаметно, стареют стены домов и разрастаются
деревья, стареет газетчик в угловом киоске, трамваи, отжив свой век,
исчезают с улиц, понемногу меняются списки жильцов под воротами, куда-то
уходят дети, прыгавшие в прошлом году на одной ножке по расчерченному мелом
асфальту. Не меняется только тот прекрасный Город, который стоит в его
памяти, не стареют его обитатели и те двое: женщина и маленький мальчик
всегда с ним, не меняющиеся, теперь надежно укрытые, и все катастрофы и
бедствия мира и само время им больше не угрожают, никто больше не может их
ни обидеть, ни напугать, ни отнять у него.
Первые годы его мучил все повторяющийся сон - надежда, просыпавшаяся,
когда он сам засыпал. Он вдруг находил какой-то очень простой способ, легко
делал поразительное открытие: события можно было на несколько минут
открутить обратно, как киноленту, намотанную на катушку. И он вдруг
обнаруживал, что бомба еще не ударила в дом, хотя он знал, что остались
считанные минуты, что вот-вот, и будет опять поздно! Он стремглав бежит по
лестнице вверх, плечом вышибает дверь, хватает их обоих на руки - и они
мчатся с лестницы вниз, еще ничего не понимая, удивленные, слегка
испуганные, безмерно обрадованные, счастливые, скатываются вниз, и он
швыряет их и валится вслед за ними в кузов машины, действительно
существовавшей когда-то фронтовой машины с расстрелянным в щепки правым
бортом, и машина рвет с места, ее заносит на тротуар при повороте, и они
уже за углом, и только тогда - уже поздно! поздно! - ударяет бесшумно, даже
без свиста падения бомба в дом, из которого они успели спастись! И вслед за
этим каждый раз во сне у него на глазах беззвучно падал дом и исчезал без
следа, и он вспоминал, что не нашел еще способа откручивать события
обратно, как ленту, что в этот день он был за сотни километров от города,
совсем на другом фронте, и, когда он полупросыпался, в нем еще тлела
надежда, что способ можно все-таки найти.
Он просыпался окончательно, и все гасло. Теперь он уже давно не видел
таких снов. Теперь наверняка уже можно было отсчитывать годы по стволам
деревьев скверика.
Он прошел мимо булочной, мимо ворот старого дома с большим двором и
без цели остановился перед доской с объявлениями.
"Куплю зеркало-трюмо, размера во весь рост. Можно трельяж".
"ПОКУПАЕТ страусовые перья..."
Черт с ним, пускай покупает, раз у него другой заботы нет, - он не
стал смотреть, кто покупает.