"Федор Федорович Кнорре. Шесть процентов" - читать интересную книгу автора

Переставая плакать, она прерывисто всхлипнула, вздохнула и еще раз
виновато пробормотала:
- Сейчас я пойду...
Наверное, помимо всех его правильных, заранее приготовленных слов,
что-то сдвигалось в нем все время, пока они разговаривали, потому что,
когда Тамара еще раз повторила: "Я пойду", - он услышал эти слова с
какой-то другой стороны. Как будто, когда она говорила это час тому назад,
это значило: "Я оставляю тебя одного". А сейчас он услышал: "Я останусь
одна".
Час тому назад он думал: "Стукнет калитка, и я останусь сидеть тут,
под деревом, один, со своей проклятой тоской, один, со своей обидой,
изменой и болью".
А сейчас он представил себе ее по ту сторону захлопнувшейся калитки,
на окраине незнакомого города.
До вокзала идти далеко. Пожалуй, несколько километров. Он увидел, как
она идет одна, торопливо, стараясь не оглядываться. Он увидел переполненный
грязный вокзал и людей, спящих на полу в ожидании отправления, и длинные
очереди за билетами, которых, может быть, и не будет. Он спросил:
- А деньги у тебя есть?
Она не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом рассеянно ощупала
карман лежавшего рядом на скамейке пальто.
- Ничего... есть... ты не беспокойся.
"Конечно, нету", - подумал он и спросил:
- Ехать сюда тебе трудно было?
- Трудно, - равнодушно согласилась Тамара и, подумав, тихо повторила:
- Трудно. Да меня и отпускать сперва не хотели.
- Не пускали? - удивился Платонов. - Откуда? Да, ты ведь потом куда-то
поступила на работу, кажется?..
Она протянула руку ладонью вверх.
- Вот попробуй. Чувствуешь?
Он провел пальцем по ее ладони и нащупал на огрубевшей коже довольно
глубокие рубцы или шрамы.
Тамара сейчас же отдернула ладонь, как от щекотки.
- Это все от жести. Углы на ящиках делаются жестяные, а перегружать
нам приходилось все больше самим да еще в темноте. Знаешь, как для
Ленинграда срочно приходилось? Концентраты. У многих девушек такие руки за
зиму сделались.
Она говорила без особого интереса, кажется, даже думая о другом, а
вовсе не об этих общеизвестных и общепонятных вещах.
Все это время он думал без конца о том, как она предала его любовь и
искалечила его жизнь, и ему казалось, что ее жизнь вся состояла из этого
предательства и измены. И почему-то только сейчас он начинал понимать то,
что и прежде частично знал, что должен был знать, - всю ту обычную для
этого необычного времени историю человека, оставшегося одиноким, маленького
и слабого, который жил под черной тенью закрывшей солнце тучи войны, ждал,
мучился, слабел и терял надежду, боролся со многими скверными искушениями,
падал и поднимался со стыдом и тоской, и жил в холоде, и работал в темноте,
на морозе, изо всех сил день за днем, до вот этих рубцов на ладонях.
Человека, неокрепшего и гораздо более слабого, чем он, Платонов, человека,
который всю надежду на помощь, всю свою веру в хорошее сейчас принес к