"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

потом, может быть, даже заснет.
В этот раз он довольно долго продержался на своем вертолете, и усмешка
еще не сошла у него с губ, когда боль, набрав силу, стащила его на землю,
все сильнее сжимая свой широкий тесный обруч у него на груди.
Он поспешно зажег лампу, стоявшую у кровати на стуле, до половины
заваленном книгами, которые он читал на ночь, добросовестно проглотил все
полагающиеся лекарства, машинально погасил лампу и тотчас же пожалел об
этом - в темноте бороться с болью было труднее, - хотел ее снова зажечь, но
рука уже не могла найти кнопки выключателя.
По обыкновению, боль вела себя подло: то усиливалась до невозможности,
то начинала отпускать, так что Платонов почти готов был ее похвалить и
сказать, что она все-таки приличная, терпимая боль, если собирается
убираться, но она начинала все сначала, так что ни о чем хорошем думать уже
не удавалось и трудно было вздохнуть даже коротким, неглубоким дыханием.
После того как ему казалось, что прошло уже очень много времени, он
раза два или три пробовал приоткрыть глаза: чуть брезжат окна, а комната
вся точно чернилами налита. Наверное, время совсем перестало двигаться?
Ночи не будет конца.
В какие-то моменты Платонов замечал, что начинает как будто засыпать,
проваливаться в глубокий, нездоровый, опасный сон, как в трясину, и через
минуту просыпался от страха, чувствуя, что, засыпая, перестает дышать, и,
едва успев отдышаться, снова уже чувствовал, что начинает соскальзывать с
какого-то края и с головой погружаться в страшный сон, в какую-то трубу, по
которой надо ползти, а она все сужается, сжимает плечи и сдавливает грудь,
не дает вздохнуть, и все-таки почему-то надо ползти, втискиваться в нее
дальше...
Из этого сна он вырвался, как из свалки, прерывисто дыша, со
слипшимися от пота волосами на лбу, со стиснутыми кулаками, и все-таки с
каким-то облегчением.
...И тотчас возникает доктор Ермаков. Не здесь, в комнате, а у себя в
поликлинике, в своем кабинете, и это почему-то вовсе не странно, а так
именно и должно быть. Ермаков медленно, молча отвернулся от Платонова и
направился в угол, к вешалке, стаскивая на ходу помятый белый халатик со
своего худого старчески-детского плечика.
Он близоруко прицелился и промахнулся, не попав петелькой, пришитой
под воротничком халата, пытаясь нацепить ее на колышек.
- На данной стадии развития вашей болезни, - говорит он, - самое
главное следить за собой и ни в коем случае после того, как вы сделали
глубокое вдыхание, не забывать выдохнуть воздух обратно!
Платонову кажется, что это замечательный совет, и ему сразу делается
легче. Вообще после тесной трубы это очень приличный, вполне терпимый, даже
успокоительный сон, но потом опять обруч сдавливает ему грудь и боль грубо
расталкивает его и будит, точно внезапная ночная тревога, и когда какое-то
время спустя он открывает глаза, кругом все черно, темноте конца не видно,
наверное, теперь вот и пойдут такие ночи: полгода будет тянуться темнота,
как в Гренландии...
И действительно, ночь так и не кончилась. Произошло что-то другое. Он
даже не сразу может себе объяснить что... Ах, да, боль кончилась. Тянулась,
тянулась многие километры и вот кончилась. Наверное, дальше ее просто не
хватило.