"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

Блаженный покой и тишина. Точно ворвалась к тебе в комнату пьяная
шайка, бесновалась и бушевала, трясла под тобой кровать, прыгала тебе
сапогами на грудь, дубасила в барабаны и с хрустом ломала мебель - и разом
сгинула, след ее простыл, точно ее ветром сдуло!
И от усталости, усыпленный этой блаженной тишью, он начал засыпать,
уже не проваливаясь в сон, а, точно тихонько покачиваясь, всплывал куда-то
на поверхность, ощущая такое безотчетное и полное счастье, какое и бывает
только во сне.
Дышать теперь совсем легко, воздух, пустой и горячий, вдруг стал живым
и прохладным, и ему на минуту кажется, что он опять видит свой домик на
пригорке с краю поселка, и медленно текущую реку, и под крышей маленького
Платонова, который улыбается, засыпая на своей коечке, вытянув руки по швам
и еще глубже вдавившись головой в прохладную подушку...
Он просыпается, когда уже совсем светло. Над головой белый потолок, и
за окнами свет, и все вещи выглядят не так, как ночью. Это его обычная
благополучная дневная комната, и он с доброжелательным любопытством
оглядывает письменный стол, лампу на стуле, заваленном книгами, и думает о
том, как приятно так вот, точно вернувшись издалека, увидеть, что все еще
на месте, по-старому.
Ощущение счастья так же реально сейчас, как было бы ощущение с шумом
льющейся сверху воды, если бы он стоял под дождем посреди двора, подставив
лицо, промокая до нитки. Это счастье зашифровано в словах: Афины, Неаполь,
Париж. Телеграммы.
Телеграммы были не во сне, они заложены между страниц толстой книги
"История России", там они не помнутся.
Первая телеграмма была из Афин, вторая из Неаполя и третья уже по
дороге домой - из Парижа. Посылать оттуда телеграммы стоит, наверное, очень
дорого, но Наташа слала их одну за другой - длинные,
нерасчетливо-многословные и безрассудные, - как все это на нее похоже! Как
похоже это все на Наташу, которая годами не писала ему ни строчки из
Москвы.
Что бы там ни было дальше, но какое счастье, что их успел получить
этот Платонов, который сегодня ночью, кажется, чуть-чуть не уехал куда
подальше Неаполя и Парижа! - думает он, уже посмеиваясь.
Ему стоит некоторого труда заставить себя подумать о чем-нибудь
другом. Ну и приступ был! Такого и не бывало еще, впрочем, доктор Ермаков
его давно предупредил, к чему идет дело. Придется для очистки совести
отправиться на прием к доктору Ермакову, придется.
Недаром он и ночью приснился и что-то говорил,
наставительно-медицинское, что-нибудь полезное, наверное, а что, теперь уже
и не припомнить. Пойти надо будет к самому концу приема и посидеть,
подождать в коридорчике - Ермаков любит принимать его самым последним.
Ермаков проводит последнего пациента, высунется из двери и сделает
вид, что только что заметил Платонова, и со своим свирепо-добродушным и
насмешливым выражением сделает знак входить. Выражение у него такое, что
удивляешься, как это он ухитряется его устраивать у себя на лице: понимай
как знаешь - не то он насмехается над напущенной на себя свирепостью, а на
самом деле полон добродушия, не то, наоборот, издевается над мнимым
добродушием и на самом деле готов рассвирепеть сию минуту. Ругаясь со своим
начальством, он держится добродушного тона, и это получается очень ядовито,