"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

грани того, что еще можно назвать прической. Ей кажется, что этим Платонов
как бы отказывается от своего добровольного родства, и это ее глубоко
ранит.
Казимира Войцеховна, сухая, с солдатской выправкой - она до пенсии
преподавала гимнастику в школе, - даже в прическе смешная противоположность
мягкой пугливой тете Люсе. Она всегда причесана так, что кажется, и
прически-то нет, а на ней надета и затянута плоскогубцами на голове седая
шапка проволочных волос, которых никакой ураган не растреплет.
Это и есть вся семья Платонова, так уж получилось. И ему самому иногда
кажется забавным, что он тут считается вроде главного в этом доме. Но
отказываться от этого он и не думает.
Было уже поздно, чай прошел вдвое быстрее обычного, почти без
разговоров, и все разошлись по комнатам спать. Казимира пошла запирать "на
ночь", то есть на задвижку, дверь, несколько раз злобно спросила:
- А где собака?.. Мишка!.. Ты где?..
Миша знал этот вопрос и лежал не дыша под кроватью, а тетя Люся
виновато отмалчивалась.
В доме наступила тишина, часы пробили один раз - наверное, половину
первого. Платонов тихонько отворил окошко, под которым стояла его кровать,
и лег, в надежде, что благополучно проспит ночь.
Проснулся он глухой ночью и остался лежать не шевелясь, даже не
приоткрыв глаз. Настоящей боли он еще не чувствовал, но она уже его
предупредила, потихоньку стиснула своим железным обручем грудь. Значит,
скоро начнется.
Боль была не новая, а старая, привычная, можно сказать, изученная, и у
него было придумано несколько способов бороться с тем, чтобы как можно
позже остаться с ней один на один.
Он представил себе, что видит все сверху, "с птичьего полета", как
говорили люди прежде, чем научились летать.
Он представил себе самого себя, как он лежит в своей комнате на
кровати, вытянувшись, вдавившись головой в подушку, и ждет. Потом, как бы
поднявшись повыше, он увидел одновременно и дом, в уголке которого
помещается его комната, и весь пригорок над рекой, и другие, такие же
маленькие, домики пригородного Посада, и соседний пригорок, и дорогу к
мосту, извилисто стекающую между двух холмов к берегу реки.
Потом, поднимаясь все выше, он увидел весь широкий изгиб реки, и
окутанные в тумане лунной дымкой кусты на луговом, низком берегу, и
сосновый лес над высоким обрывом. Его домик казался уже совсем маленьким
среди беспорядочной россыпи других посадских строений, и, наконец, за
излучиной реки открылось то, что можно было увидеть на самом деле только с
вертолета: приземистые белые шатровые башни старинного кремля соседнего
большого города.
Теперь уже все пригорки точно присели к земле, река уходила и
пропадала где-то вдали, и было столько залитого лунным светом простора,
такая масса свободного воздуха, что он, глядя со своего воображаемого
вертолета далеко вниз, с какой-то облегченной усмешкой наблюдал, как на
своей коечке, вдавив голову в подушку и вытянув руки по швам, лежит он сам,
Платонов, и сейчас вот этому Платонову будет очень худо, но это не такое уж
мировое и ужасное событие, что среди общего покоя и сна Платонов в своем
закутке поморщится и постонет потихоньку, чтоб никого зря не будить, а