"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

скрипки вовсе не переменился, не постарел - был так же свеж и полон
нетерпеливой надежды, как в дни ее молодости.
Да, и сейчас где-то есть музыка, опять с отчаянием подумала она,
жизнь, работа, она одна отстала, осталась за закрытыми дверьми. Ее никогда
не пустят обратно. Ах, если бы на одну минуту обратно в ее прежнюю жизнь. А
там хоть умереть.
Звук радио обрывается, и наступает мгновение зловещей тишины. Она
слышит сопение Кастровского, когда он стоит не шевелясь, затаив дыхание,
тоже прислушиваясь.
Да, конечно, объявляют воздушную тревогу.
Закопченный потолок, черные амуры, сторожившие ее болезнь, тишина
ожидания. Она поднимает руки, подносит их к лицу, разглядывает. Маленькие
грязные руки выглядывают из толстых рукавов с засаленными обшлагами. И тут
ей приходит в голову, что эти вот руки могут через несколько минут
похолодеть, умереть, и ей невыносимо жалко делается не себя, а этих грязных
рук, так часто и больно коченевших зимой, точно это два ее верных зверька,
перед которыми она виновата, что плохо за ними ухаживала... Она смутно
понимает, что эти мысли от слабости, от болезни, от голода, но так страшно,
так томительно смотреть в потолок и ждать, ждать, не рухнет ли он
безобразными глыбами, раздавливая комнату, постель, дрожащий светлячок
коптилки со стеклышком от пробирки, один-единственный ее свет во всем
громадном, окружающем ее темном мире...


Высоко над городской площадью, на крыше Театра оперы и балета, стоит,
держась за железные перильца, человек в брезентовой куртке пожарного. Под
молодецки широкоплечей курткой на нем скромная, потертая форменная
тужурочка театрального контролера с отложным бархатным воротничком.
Идут последние минуты дежурства ночной смены на крыше. Ночь прошла
спокойно, воздушную тревогу объявляли всего два раза, ненадолго, взрывы
бомб слышны были откуда-то издалека, с окраины, и вот уже наступило утро.
Зима с ее морозами и лютыми ветрами, со сплошными тревогами, когда кажется,
что отбоя никогда не будет, и утром не будет, - все осталось позади, - а
вот теперь и весна пришла. Поэтому Василий Кузьмич спокойно отдыхает,
опершись на тонкие перильца ограждения крыши, устало помаргивая на свет
после бессонной ночи.
Перед его глазами возвышается над краем крыши шлем и плечо греческой
богини на фронтоне театра. Она стоит лицом к пустынной площади,
отвернувшись от Василия Кузьмича так, что кроме шлема виден только один ее
глаз и уголок рта. Кусок круглого белого плеча и складка туники отколоты
осколком бомбы, но она стоит, как сто лет стояла, торжественно-спокойная,
свободно опираясь о копье со сверкающим наконечником, и невозмутимо смотрит
вдаль, туда, где за нагромождением крыш и куполов, в туманной дымке, над
городом всходит солнце.
Рядом с черными провалами обожженных огнем, разрушенных кварталов
зеленеет нежная листва притихших, немых бульваров, где давно уже не видно
играющих детей и голуби перестали ворковать на дорожках. Гранитные каналы,
доверху налитые весенней водой, отсвечивают бледной голубизной чистого
неба.
Василий Кузьмич любит весь этот город, любит свой театр, где прошла