"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

бездарен! У меня нет жалости к бездарностям! Разве это актер? Вы-то его не
видели никогда на сцене, а я видел! Во всех ролях он подвывал, как осенний
ветер в печной трубе, и только. Он славился одним: у него были стройные
ляжки в лосинах, и этими ляжками он кружил головы купчих.
- Он так беспомощен и стар. Суп остывает, Алеша...
Кастровский минуту молчит. С лицом замкнутым и ожесточенным, стараясь
не смотреть на кастрюльку, держа ее в вытянутых руках, как можно дальше от
себя, он молча строптиво толкает ногой дверь и выходит в коридор.
Через две минуты он возвращается, успокоенный и притихший, и ставит
кастрюльку на прежнее место.
- Он не будет есть. Он не хочет... Что вы так смотрите на меня?
- Это странно, - говорит Елена Федоровна, пожимая плечами, но больше
не спорит и молча дожидается, пока Кастровский разольет суп по мисочкам. В
молчании они доедают остатки хлеба и супа. Вдруг она слышит, как капля
звонко ударяется в металлический край миски, к замечает на щеке
Кастровского новую, готовую упасть слезу. Он быстро стирает ее пальцем,
зачерпывает ложку и громко глотает.
- Черствеет сердце!.. - горестно отвечает он на ее вопросительный
взгляд. - Спасибо, что вы заставили меня пойти. Да, он все-таки был
несчастный, жалкий человек...
- Что вы говорите, Алеша?.. Разве он умер?
- Как-то вовсе незаметно, тихо... еще сегодня утром он все говорил,
говорил... Какой-то "червь сомнения в груди"... И вот он умер. Ты прожил
длинную и в общем бесполезную жизнь, бедный товарищ!..
- Алеша, только без монологов!
- Ах, сокровище мое!.. Ведь больше некому! Да, он был довольно плохой
актер. И глупый и хвастливый. А все-таки уже пятьдесят лет тому назад он
каждый вечер во весь голос декламировал со сцены то, что велели ему сказать
Островский, Гоголь, Шиллер, Шекспир... Я слышал, как он декламировал: "На
мне, сеньор, лакейская ливрея! У вас, сеньор, лакейская душа!.." Сейчас
это, может быть, смешно, а тогда публика на галерке и студенты отбивали
себе ладоши и орали "браво", а театральный пристав вскакивал с места и
грозился прекратить спектакль... Да... потом все это было сметено, и
пристав, и лакейские ливреи, и сеньоры... но кто знает, может быть, и его
тут меда капля есть?.. Ну, самая крошечная такая капелька. Малюсенькая, а?
- Будем надеяться. Если не надеяться на эту крошечную капельку, то
ведь и наша жизнь вся была, зря... Мне надо лечь, помогите, Алеша...
Кастровский берет ее под руку, ведет и укладывает на кровать,
расшнуровывает теплые ботинки, приговаривая тонким голосом, как ребенку:
"Что? Я и рад бы поплясать, да уж больно я устал. А?" - и укрывает ее
одеялом.
Снова перед ее глазами знакомый, наизусть выученный, покрытый
трещинами потолок с гирляндами и закопченными амурами по углам.
Печка начинает остывать. Кастровский стучит посудой, наливает теплой
воды в кастрюльку от супа, долго болтает ложкой, солит и выпивает,
причмокивая.
Голос из черного диска картонного репродуктора что-то объявил, рояль
проиграл вступление, и вдруг запела скрипка с такой радостной, нетерпеливой
рвущейся силой, что она вся встрепенулась, потрясенная, испуганная.
Музыка была знакомая, но почему-то ее глубоко поразило то, что звук