"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

Семечкин, горестно прищурясь, взболтал остаток мутной жидкости в
бутылке и поставил ее на место.
- Да, ублюдок Павлушин прав! - безутешно вздохнул Кастровский, оперся
локтем о стол и с размаху упал щекой на подставленный кулак. - Прав,
собака! Нужен балаган, и больше ничего!.. Торжествующий Гусынин,
приплясывая, входит в храм искусства... И даже не спрашивает: "Взойтить
можна али нет?" Он знает, что ему можна!! И великие тени Сальвини и
Мочалова, горестно закрывая руками лица, сходят в небытие со сцены, где
будет вертеться на пупе прохвост искусства Гусынин... Кому повем тоску
мою?..
- Алеша, презирай! - умолял Семечкин. - Ты все это презирай!
- Ну, я пойду, спокойной ночи, - вставая, сказала Леля.
- Не надо, - попросил Кастровский вдруг так печально, что у Лели
недостало духа уйти.
- У нее нежная душа Беатриче, - по секрету сообщил Кастровский
баянисту. - Видишь, не ушла. Осталась. Она видит, что мы пьянчужки, но не
презирает! Что ж! Я горжусь, что принадлежу к кочевому, высмеиму... нет,
высмеимому!.. тьфу!.. высмеиваемому... ну, черт с ним, в общем, к великому
и жалкому племени артистов!.. - Он громко перевел дух, уронил голову на
руки и устало добавил: - Не очень горжусь... но все-таки горжусь. Что может
быть несчастней одинокого актера? Что жальче и беспомощней? Какой-нибудь
художник или писатель может запереться в одиночестве в своей башне из
моржовой кости и там предаваться восторгам самообольщения, создавая свои
творения. И умереть счастливым в грезах о памятнике, который и не подумают
ему воздвигнуть потомки. А актер живет, как мотылек, - до вечера! Ему нужен
зрительный зал со стульями, и крашеные тряпки декораций, и разноцветные
лампочки в рампе, и краски для лица, и еще десяток других актеров... Тогда
он может потрясать сердца, подняться во весь рост, вызвать восторг, любовь,
благодарность - и все это только до двенадцати часов ночи. В двенадцать
кончаются все спектакли, рушится колдовство, и волшебные замки снова
превращаются в тряпки, и властитель чувств Макбет, Каварадосси, Демон
оборачивается вдруг мещанином с просроченным паспортом. И тогда в отчаянии
и страхе перед этим ужасным превращением, по слабости и незащищенности от
унижений и подлости окружающей жизни, он тянет дрожащую руку, только что
твердо державшую меч Макбета, к стакану на трактирной стойке... И голос,
обещавший час назад царице мира надзвездные края, просит налить...
- Неправда! Вы так больше не говорите, а то я реветь буду!! Зачем вы
так, нарочно? - Леля вцепилась ему в рукав и изо всех сил трясла и дергала,
чтобы заставить замолчать.
- От неправды не плачут. Зачем же ты плачешь, дитя?
- Не плачу, а потому что вы нарочно жалобите... Зачем вам теперь-то
пить? Вы теперь не мещанин, и никакой подлости больше не будет, вы же
знаете!
- Ах, девочка со светлыми слезинками! Вы думаете: вот отсталый
старорежимный актер расхныкался по пьяной лавочке.
Он ударил себя в грудь кулаком и вдруг с подъемом продекламировал:

От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих