"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

- Обедать будем в той же комендантской столовой.
- Я сегодня не обедала и поэтому не знаю, где столовая, - наконец
выложила свою давно приготовленную убийственно язвительную фразу Леля.
- Почему же не обедали? - не отрываясь от ведомости, насмешливо сказал
Маврикий. - Ах-ах!.. Все вот обедали, одна Истомина, ах, не обедала. У нас
никому особых приглашений не будет.
Леля с ненавистью посмотрела на его наглую, лоснящуюся от какой-то
внутренней сытости физиономию, на его ведомость, разрисованную с чрезмерной
щеголеватостью липового документа, и, молча повернувшись, ушла, прижимая к
груди кулечек и почти целый хлеб, белый и круглый, как тот, о котором она
мечтала, проходя мимо рынка. Вернувшись к себе в комнату, она развернула
тоненькую брошюрку, где была напечатана пьеса, поставила перед собой графин
с водой и разложила на бумаге хлеб и сахарный песок. Не отрываясь от
книжки, она отламывала кусочки сыроватого свежего хлеба, вдавливала в кучу
песка и с наслаждением набивала себе полный рот.
Полушепотом она перечла финальную сцену своей маленькой рольки, где
мальчик-барабанщик умирал на последней баррикаде Коммуны, и, представив
себе все происходящее, начала всхлипывать от восторга и гордости, не
переставая жевать и торопливо вытирая мокрый нос...
Вечером из зрительного зала стали доноситься голоса, и Леля, ощупью
пробравшись по неосвещенному коридору, спустилась этажом ниже и, толкнув
неплотно прикрытую дверь, вошла в ложу второго яруса.
Балконы были пусты, но в партере все первые ряды были заняты
солдатами. На сцене стояла черная классная доска с таблицей "Строение кожи
человека", и солдаты внимательно слушали то, что им с пафосом рассказывал
про эпителий маленький человечек в пенсне и сюртучке.
Сначала Леле показалось просто смешно, что человек может распинаться о
таких пустяках, но оказалось, что кожа устроена не как-нибудь, а
удивительно толково, слушать стало интересно, и она просидела до конца
лекции.
Потом на сцену вышел однорукий солдат, заведующий красноармейским
клубом, и объявил, что будет дивертисмент силами приезжих артистов.
Семечкин хорошо сыграл на баяне три народные песни, и ему охотно и
много хлопали. Потом очень зычно и величественно прочел "Сакья-Муни"
Кастровский. Ему равнодушно похлопали.
Глядя сверху на сидящих, Леля узнала неприятно-угрюмого командира
Колзакова, который приходил проверять в пути их вагон. Она волновалась за
Кастровского, и сочувствовала ему из-за его малого успеха, и с досадой
отметила, что Колзаков ему совсем не хлопал.
Затем в костюме босяка вышел Гусынин, хрюкнул, утирая нос пальцем,
подмигнул и, подтянув сваливающиеся рваные штаны, сразу вызвал смех.
Колзаков тоже засмеялся, вытягивая шею, чтоб лучше видеть. "Ну и дурак", -
подумала Леля.
Заиграл баян, и Гусынин гнусавым голосом, вскрикивая и слегка
подпевая, исполнил куплеты с двусмысленным припевом: "Ах, как трудно, ах,
как трудно без привычки, в первый раз!" - и, перейдя на репертуар,
считавшийся года два назад в киношках Петроградской стороны самым
злободневным, спел про женский ударный батальон Керенского.
У Лели была отличная память, и она чувствовала, как против воли и даже
именно от отвращения запоминает слова.