"Федор Федорович Кнорре. Одна жизнь" - читать интересную книгу автора

или наглую заносчивость, придурковатое добродушие и лукавство - она играет
сама для себя всех героев, шутов, кормилиц, монахов, часовых, злодеев и
любовников...
- ...Ты хочешь уходить? Но день не скоро: то соловей - не жаворонок
был...
- То жаворонок был - предвестник утра, не соловей... Что ж, пусть меня
застанут, пусть убьют! Останусь я, коль этого ты хочешь... Привет, о
смерть. Джульетта хочет так. Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел: день
не настал...
От волнения пальцы ног у Лели начинают шевелиться в черных грубых
чулках, напряженно сгибаясь и разгибаясь, - ужасная, постыдная привычка,
которой она стесняется. Опомнившись, она быстро поджимает ноги, прикрывает
их полой боярской шубы и подозрительно осматривается, не подглядел ли
кто-нибудь?
Глотая подступающие слезы, покусывая нижнюю губу, она надолго опускает
книгу, чтобы успокоиться.
Поезд замедлил ход, подползая к станции, и, как всегда, издалека
делается слышен неясный гул ожидающей на платформе растрепанной,
взбудораженной толпы. Ожесточенные и испуганные люди, не дождавшись полной
остановки, бросаются к поезду, сгибаясь и пошатываясь под тяжестью мешков.
В стенку с криком начинают стучать, угрожая и упрашивая открыть.
Солдаты без царских погон и без красноармейских звезд, беженцы, мешочники,
бабы с детьми - все куда-то рвутся ехать и, кажется, никуда не могут
уехать, а только накатывают волной и окружают каждый проходящий и без того
забитый до последней ступеньки поезд, теснятся с руганью и плачем,
карабкаясь и срываясь, теряя мешки и детей. Плачущие женские и злые мужские
голоса, надрываясь, перекликаются, зовут, ругаются до тех пор, пока не
заревет паровоз, рывками сдвигая с места вагоны...
В густых фиолетовых сумерках проплывают назад далекие огоньки в
окошках хат и двойная цепочка темных тополей.
Громыхая, откатилась в сторону тяжелая дверь, и в вагон пахнуло
душистым воздухом с вечерних лугов.
На чугунной печурке зашипела вскипевшая в громадном чайнике вода,
начали звякать кружки. Завязывались вечерние разговоры.
По утрам актеры просыпались разбитые от долгого лежания, немытые,
молчаливые и хмурые. А вечерами за чаем, сидя около открытой двери, за
которой медленно уходили в сумерках волнистые линии незнакомых полей, все
оживлялись, чувствовали потребность в общении.
- Вот они - просторы скифских степей!.. Где вы видели еще такое?
M-м?.. - густым голосом протянул Кастровский и презрительно оглядел кусок
колотого сахара, от которого собирался откусить. Плавным жестом он
приблизил кружку ко рту и снисходительно начал прихлебывать.
Пожилая гранд-дама Дагмарова, выскребая костяным ножичком топленое
масло из жестяной коробочки, отозвалась:
- Как они меня истерзали, эти просторы!.. Эти вечные переезды... Бог
мой! То Владивосток, то Владикавказ, то Кинешма, то Кишинев. Всю жизнь:
переезды, антрепренеры, гостиница "Бельвю" с клопами, открытие сезона,
закрытие сезона и опять новый город, опять гостиница... - Передав мужу
бутерброд, она закрыла коробочку и спрятала ее в ридикюль. Дагмаров с
рассеянным видом, позволявший ему не замечать, что масло досталось ему