"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

пришли к деревенскому отшельнику, так что я даже несколько оторопел от столь
блестящей картины.
С официальным видом приложив пальцы к козырьку, Никифоров поздоровался
суконным голосом и попросил разрешения войти. Разумеется, я разрешил -
голосом тоже не бархатным.
С некоторых пор у нас с Егором Тимофеевичем сложились особые отношения.
Не то чтобы дружеские, и не сказать, чтобы доверительные; однако же было в
недавнем прошлом нечто, крепко нас связавшее и словно бы отметившее обоих
особым знаком, печатью, не видимой другими. После страшных, поистине
леденящих кровь событий, случившихся у нас в Кокушкине два с лишним года
назад, возникло между мною и урядником дополнительное, хотя и несколько
морозное - даром, что леденящие события-то! - уважение друг к другу. И при
редких наших встречах словно бы холодом нас окатывало - холодом не зимы, но
пережитого вместе страха, особой внутренней, душевной стужей. Вот и сейчас -
едва вошел Егор, как тут же пронизало меня ледяным порывом, я даже поежился.
А он ко всему тому и держался как-то странно, словно и рад был бы тотчас
уйти из моего дома, но что-то его вынуждало задерживаться.
Егор сел к столу, сумку свою передвинул так, что она на коленях
оказалась, бросил на меня взгляд исподлобья, побарабанил пальцами по столу.
Спросил:
- Ну что, Николай Афанасьевич, как ваши дела? Как хозяйство? Какие
новости?
- Бог ты мой, какие могут у меня быть дела, Егор Тимофеевич? - в свою
очередь спросил я. - Сижу сиднем, никого не вижу, никуда, в сущности, не
езжу. Как оно идет, так и идет. Старость, Егор Тимофеевич, старость...
- Полно! - Егор пригладил черную с проседью бороду. - Уж вы скажете -
старость! Какой же вы старик? Наговариваете на себя.
Я промолчал на это, лишь пожал плечами: не было у меня желания
развивать грустную тему склонения жизни. Егор тоже молчал, постукивал
пальцами одной руки по столешнице, другой же рукою рассеянно поглаживал
черную свою сумку. При этом сидел он напряженно, словно внезапно вступило
ему в поясницу. Видя, что Никифоров никак не решится заговорить, я пришел
ему на помощь, зная по собственному опыту: ничто так не способствует
разговору, как малость рябиновой настойки. Извлек из буфета штоф и две
рюмки, поставил их на стол, быстро наполнил рюмки, подал одну гостю, вторую
взял сам.
Никифоров меня удивил. Никогда он от рябиновки не отказывался, а тут
вдруг решительно отставил рюмку, кашлянул в кулак, отрицательно мотнул
головой.
- У меня к вам, Николай Афанасьевич, дело. Что Елена Николаевна, не
приехала ли, случаем, погостить?
- Нет, - ответил я и тоже отставил рюмку. - Не приехала да и вряд ли
скоро приедет. Разве что вместе с супругом в августе, на Успение и на мой
день рождения, который рядом, да и то если отпуск получит и если дела мужа
позволят. А что это вас так заинтересовало?
- Ага, - странно ответил урядник на мой вопрос. - А давно ли вы от нее
письма получали? - продолжил он.
- Да с месяц как не было. Но что же у вас вопросы такие
необыкновенные? - спросил я, чувствуя в нутробе неприятное стеснение.
Никифоров насупился.