"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

суховато, не позабыла, а долго думала-размышляла - и решила все-таки не
писать. Что? почему? - на эти вопросы дочь моя отвечать воспротивилась.
Только мне и так все стало ясно: девичья любовь к "нашему студенту", похоже,
была весьма и весьма глубока, а вот ответного чувства Аленушка, насколько я
мог судить, не дождалась, хотя и надеялась. Потому решила со всею присущей
ей гордостью - не напоминать более о себе.
Свадьба была негромка и невелика, в гостях уведомились все больше
молодые люди вполне современных взглядов, на меня и еще двух-трех ровесников
моих поглядывавшие со снисходительною усмешкою. Впрочем, и инженер
Пересветов, полагаю, казался им стариком. Ну да неважно это. Порадовало
меня, что не обнаружилось среди них пьяных да буйных. И то хорошо - воочию
убедился я, что с серьезными, благовоспитанными юношами и девушками водила
дружбу моя дочь, с тем и успокоился; слушал с удовольствием, как пели они
хором песни, как затевали ученые игры - шарады не шарады, буриме не буриме,
какую-то "хелихелину" [3] удумали, и все это прямо на пиру свадебном.
После свадьбы пригласил меня новоиспеченный зять погостить в Самаре,
пожить в их доме недельку-другую или сколько мне заблагорассудится. Пожить,
конечно, можно было - отчего же не пожить? - только не хотел я мешать
молодоженам преклонными своими привычками и потому, придумав какие-то
поводы, отговорился. Лишь две ночи переночевал, сделал в городе некоторые
покупки и приготовления, а затем - домой. Да и то сказать - между Самарой и
Кокушкином дорога не маленькая: больше суток на пароходе до Казани, потому
как против течения, а затем сорок с лишним верст конным ходом. Воротился я
после свадьбы Аленушки в Кокушкино, в тот дом, где прожил - когда счастливо,
когда не очень, - почитай, тридцать лет, воротился - и затосковал.
Так вот и получилось, что остался я два года назад, можно сказать,
один-одинешенек. Не считая, конечно, Григория и, разумеется, Домны, которая
по-прежнему делала все работы по дому, и кухаркой была, и горничной. Очень
быстро я превратился в настоящего анахорета, редко выходящего из дому и ни с
кем из соседей отношений не поддерживающего. На охоту не ходил, в Казань
редко когда выбирался. Отяжелел вовсе, только и осталось у меня занятий -
читать разные книги, до которых я всегда старатель был, да перечитывать
любимую - "Севастопольские рассказы" графа Льва Николаевича Толстого, под
рябиновку, с рыбными да грибными пирогами. Поверите ли, даже стихами
увлекаться стал, особенно почитывал Семена Надсона, даровитого поэта,
недавно угасшего от чахотки в двадцатипятилетнем возрасте.
И вот какая странная вещь произошла со мной спустя недолгое время: если
новые или иные позабытые книги по-прежнему влекли меня, то излюбленная,
многократно читанная, уже не тянула к себе столь часто. Как-то в одночасье,
вдруг, перестал я вспоминать о том давнем времени, когда юным безусым
офицериком-артиллеристом попал на Четвертый бастион, о котором с такой
поистине возвышенной простотой поведал миру автор "Севастопольских
рассказов". Бывало и так, что порой вечерами я просто сидел в кресле с
рюмкою в руке, скользил взглядом по полкам книжного шкафа, но не тянулся ни
за любовно переплетенным томиком, ни за какой иной (вверну-ка я ученое
словцо!) инкунабулой.
А тут еще слухи стали ходить упорные, что будто бы хозяева решили
имение свое - продавать. Понятно дело: слухи, они слухи и есть. А только все
одно к одному получалось, и не раз - в вечернюю ли пору, за ужином да чаем,
в дневные ли часы, когда занимался я разными делами по имению, - приходила