"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

раскрыл его. Там, помимо трех синих картонных папок с бумагами, лежало
несколько книг. Одну из них Владимир вытащил и показал мне - толстенный том
с множеством закладок. Взвесив этот фолиант на руке, он изобразил комическое
восхищение и сказал, с нарочито-почтительными интонациями в голосе и
грассируя более обычного:
- Александр Дмитриевич Градовский, "Начала русского государственного
права". Очень, знаете ли, полезное чтение! И не только для экзамена. -
Владимир вдруг посерьезнел. - Нет, в самом деле, умница был господин
Градовский. Умница и благороднейший человек. Три года назад он был в числе
немногих - совсем немногих, - кто вступился за одного
студента-революционера, приговоренного к смертной казни. Даже выразил
пожелание взять его на поруки и пообещал превратить студента в серьезного
ученого. Ничего у него, у профессора, не вышло... - При этих словах
серьезность внешности Владимира сменилась вдруг глубокой мрачностью. И от
того весь он словно постарел. Не повзрослел, а именно что постарел, как если
бы в несколько мгновений пролетели над его головою два десятка лет. Мне
стало не по себе, я даже невольно поежился.
Но тут чело моего молодого друга разгладилось, черты помягчели,
мрачность уступила место грусти, и он сказал:
- Впрочем, я нарушаю слово, которое сам себе же и дал, - не поминать ту
историю всуе. Ах, жаль, чертовски жаль, что в прошлом году Александр
Дмитриевич скончался. Он ведь перед смертью с очень многими иллюзиями
расстался...
Я на мгновение задумался о студенте-революционере, кажется, даже понял,
кого помянул Владимир, но тут снова бросил взгляд на книгу. При виде ее мне
сразу вспомнилась другая, тоже связанная с правом, трактовавшая... Боже ты
мой, о чем же трактовала она? Что говорил мне несчастный Сергей
Владимирович, господин Ивлев? Что-то такое о немецком праве, об уголовных
делах сложных и простых. Нет, не вспоминались мне его слова. А вот сам он и
события минувшей ночи очень даже ясно вспомнились. И худо мне стало от того,
что вновь увидел я внутренним взором запрокинутое, страдальчески искаженное
лицо судебного пристава, чье сердце, по всей видимости, не выдержало
избыточной для немолодого уже человека нагрузки. Я поежился, вспомнив вдруг,
что был ровесником покойного. Видимо, от чрезмерной впечатлительности, то и
дело овладевавшей мною последнее время, почувствовал я острый болезненный
укол в груди слева.
Владимир, не заметивший моего настроения, продолжал говорить о
Градовском, все более увлекаясь:
- И ведь как точно подмечено - на двух столпах держится государственный
механизм, на церкви и собственности! Все прочее - чепуха, мишура, не более
того. Вот эти два столпа рухнут - конец государству! И... - Тут он
спохватился, видимо, почувствовав неуместность и несвоевременность подобных
речей, отчего сам себя и оборвал: - Впрочем, что это я... Да, так вот,
Андрей Николаевич Хардин по доброте душевной позволяет иногда посещать его
на дому или в окружном суде, знакомиться с ходатайствами, набираться
ума-разума в адвокатских делах. Так сказать, конфиденциально! - В узких
глазах Ульянова появилась легкая насмешка. Уж не знаю, что именно вызывало у
него веселье - положение поднадзорного, ставшего добровольным помощником
знаменитого адвоката, или что другое. О своей ситуации он говорил с
легкостью человека, не принимающего сложности всерьез.