"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

увенчанный шпицами и куполами церквей и колоколен, - а по самой воде -
бордюр судов с их высокими мачтами, лодок и пароходов как бы заканчивает
картину целого, преисполненную величия и красоты".
Так все и было, и этот вид до сих пор стоит у меня перед глазами -
белые лебеди самарских домов на водной лазури Волги.
Сойдя с парохода и поставив на доски пристани баул и чемодан, я,
признаться, никак не мог решить - куда же мне отправиться? То ли к
полицмейстеру здешнему? То ли к судебному следователю? (Но к какому? И нужно
ли будет первым делом сообщить, что я - единственный свидетель смерти Сергея
Владимировича Ивлева, судебного пристава?) То ли в железнодорожную управу -
чтобы разыскать там господина Пересветова? Или сразу на квартиру, на
Саратовскую улицу? А может быть, сначала снять номер в гостинице?
Таща чемодан и баул, я вышел на Набережную. Здесь галдел рынок. Здесь
сновали цыганки, предлагавшие "позолотить ручку". Здесь наяривали гармошки.
Здесь на все голоса вопили извозчики, предлагавшие довезти куда угодно, хоть
на Луну. Из их призывов громче всего раздавался такой - не призыв даже, а
панегирическое завывание: "Эх, Самара-матушка, слаще хлеба мякишка!"
Прямо передо мною круто поднималась в гору Предтеченская улица,
мощенная булыжником. Если к полицейскому управлению, так это, скорее, туда.
К железнодорожной станции тоже можно по ней, но лучше по Москательной. А
если на Саратовскую, то с Предтеченской надо сворачивать направо.
Так и стоял бы я в нерешительности на Набережной, оглушенный гармошками
и криками извозчиков, едва ли не до вечера, когда бы не услыхал вдруг слова,
произнесенные знакомым голосом:
- Николай Афанасьевич! Ба, какая неожиданность! Что ж это вы стоите с
таким растерянным видом - не ровен час, похоронят ваши чемоданы здешние
удальцы!
Я спешно оглянулся на голос и едва не упал от неожиданности. Прямо надо
мною нависала жующая верблюжья морда - зверь подошел совершенно бесшумно. За
верблюдом располагалась двуколка, в которую тот был запряжен. Двуколкой
правил башкир в красной навыпуск рубахе и холщовых штанах и почему-то в
малахае, несмотря на летнее время. А рядом с башкиром сидел и дружелюбно
улыбался молодой господин, признать которого мне удалось не сразу. Лишь
когда он соскочил с двуколки и подошел ближе, я понял, кого судьба назначила
повстречать меня в Самаре.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой рассказывается о переменах, случившихся с моим другом
В том, что я не сразу узнал "нашего студента", сына Марии
Александровны, ничего странного не было. За неполных два года, в которые мы
с ним не виделись, молодой Ульянов изменился разительно. И то сказать - два
года пришлись на тот возраст, когда homme-enfant [6] как-то вдруг становится
homme muer. [7] Росту он за это время не набрал, оставшись, как и прежде,
коротышом, однако же плечи его раздались и даже еще немного приподнялись,
отчего фигура словно бы обрела некоторую кряжистость, свойственную зрелому
мужчине. Замечательный высокий лоб был все тот же, равно как и небольшие
карие горящие глаза. Обильные веснушки тоже никуда не делись. Зато
аккуратная рыжеватая бородка удлинила лицо и, смягчив детскую припухлость
губ, немало изменила рисунок рта, отчего он перестал казаться непомерно