"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

каюте. И прошел туда немедленно, едва тело несчастного господина Ивлева,
накрытое парусиной, куда-то унесли двое матросов под присмотром врача и
помощника капитана. Хорошо еще, что все случилось поздним вечером, когда
пассажиры большей частью уже разошлись по каютам. Не то, я уверен, начались
бы охи да ахи, да паника, да слухи. И то сказать: покойник на пароходе!
Но вот какое удивительное дело: буквально на моих глазах мужчина
средних лет, вполне здоровый (внешне, по крайности), распростился с жизнью -
а мне до того как будто и дела особого нету! Ну да, неприятно, жутковато
даже... Однако вернулся я в свою каюту, разделся, лег... и словно бы уже не
со мною все случилось. Нет, странное все-таки существо "человек разумный".
Кажется, ведь оглушен изрядно тем, что сосед твой по столику, знакомец, с
которым только что пил шампанское и угощался изысканными кушаньями, испустил
последнее дыхание и лежит где-то в темноте, обложенный льдом, - а в то же
время ровно как и легче стало. И несчастья твои кажутся уже не несчастьями,
а неприятностями, вполне житейскими.
Насчет того, что Ивлев лежит, обложенный льдом, - это я сам придумал. Я
вовсе не знал, как положено на пароходе обращаться с мертвыми телами. Но
подумалось мне, что раз господин судебный пристав следовал в Самару, то и
труп должны доставить в Самару, а не снимать с парохода на какой-нибудь
другой стоянке - в том же Сенгилее, например, Новодевичьем или Ставрополе.
До Самары же еще восемь часов ходу.
Я погасил лампу одним движением руки - великое дело электричество! - и
попытался уснуть. Не тут-то было! Вдруг я вспомнил о нашей схожести, о том,
насколько мы с Ивлевым были на одно лицо, - и меня охватила сильнейшая
дрожь. Деревянная безучастность, поселившаяся во мне ранее, видно, была
следствием испытанного мною потрясения, а сейчас равнодушие исчезло так, что
и хвоста не осталось. Я неожиданно вообразил, будто на палубе скончался не
Сергей Владимирович Ивлев, о существовании которого в природе я два часа
назад еще и ведать не ведал, а я, Николай Афанасьевич Ильин, отправившийся
на поиски дочери да так и не добравшийся до цели, и это я лежу во льду
где-то в темноте, а дочь моя, попавшая в беду, осталась совсем одинешенька
на белом свете. И в тоске по дочери, в грусти по несчастному судебному
приставу, истерзанный тревогой и скорбью, я... разрыдался.
В половине девятого утра мы прибыли в Самару. Незадолго до этого
пароход дал гудок, капитан скомандовал "Лево руля!", а старший помощник
объявил в рупор: "Дамы и господа, граждане и гражданки, мы подходим к
Самаре". Все пассажиры пришли в движение - не только те, что сходили здесь
на берег, но и те, которым предстояло плыть дальше: уж больно примечательный
вид открывался с палубы на прекрасный речной город.
Уже много позже описываемых событий я прочитал книгу Петра
Владимировича Алабина, бывшего в ту пору городским головой, под названием
"Двадцатипятилетие Самары, как губернского города". Думаю, никто не написал
о Самаре так хорошо, как он. Самое время привести здесь отрывок из этой
книги, потому что дальше для подобного рода поэтических пейзажей не будет
уже ни возможности, ни, наверное, желания.
"Подходите к Самаре на пароходе, - писал Алабин в 1877 году, - особенно
во время разлива, сверху ли, снизу ли - все равно, - вы ее видите еще
окутанною дымкой дали, будто стаю белых лебедей, плывущую по водной лазури.
Вы приближаетесь. Перед вами холм, как бы вырастающий прямо из воды,
усыпанный белыми зданиями, изрезанный рядами правильных, широких улиц,