"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Четвертая жертва сирени " - читать интересную книгу автора

бархат, ящик закрыл и положил его на дно дорожного кожаного баула. Сверху
разместил оставшиеся вещи - большой юфтевый чемодан, стараниями Домны, был
уже полон и закрыт. Я щелкнул замками баула, огляделся, не забыл ли чего,
присел на дорожку, затем поднялся, перекрестился в угол на икону
Николаяугодника, покровителя всех путешествующих, поцеловал Домну и вышел из
дому.
До Шигалеева меня довез Никифоров, в большом казанском тарантасе,
крытом рогожей. Я еще удивился, что урядник приехал ко мне не на своем
кауром Ветерке, а именно в повозке. И почему тарантас, а не дрожки, на
которых Егор иногда разъезжал летом? То ли дел у него прибавилось и
потребовался нашему блюстителю порядка более вместительный экипаж, то ли
имелись к тому иные причины, уразуметь мне не удалось. Правил тарантасом наш
новый сотский, Василий Усманов. По дороге урядник молчал, только вздыхал
порою сочувственно да крякал в кулак. Я чувствовал, что он не прочь был бы
со мною заговорить, но вовремя останавливался. За неожиданную деликатность -
неожиданную и для его характера, и по должности - был я уряднику благодарен.
Не испытывал я никакого желания говорить с кем бы то ни было и о чем бы то
ни было.
На станции Шигалеево мне повезло с дорожной оказией, хотя и пришлось
немного подождать. Там как раз должна была отправиться в Казань почтовая
карета, но курьер задержался в имении казанского математика Георгия
Николаевича Шебуева, к которому приехал с какими-то пакетами. По этой
причине я и еще двое пассажиров - молодой повеса с нафиксатуаренными усиками
и шигалеевский лесоторговец, корпулентный мужчина с изрядной черной
бородой, - вынуждены были около часа просидеть в станционном буфете,
пахнувшем, несмотря на летнее время, вечной кислой капустой и селедкой.
Говорили мы... да, впрочем, ни о чем мы не говорили. Я лишь неодобрительно
посматривал на повесу, одним своим видом заставлявшего меня возвращаться
мыслями к моему зятю Евгению Пересветову и в который раз задаваться
вопросом: не послужил ли щеголеватый инженер ("Двоеженец!" - подсказывал мне
внутренний голос, все еще державший в мемории книжку Довгялло) роковой
причиной исчезновения моей Аленушки? Ко времени отъезда размышления стали уж
совсем мрачными, и я окончательно убедился в непременно вредоносной роли
господина Пересветова.
Наконец почтовая карета направилась в Казань. Повеса сидел, уставившись
в окошко, и чему-то улыбался - как мне казалось, самым зловещим образом. А
бородатый лесоторговец мгновенно уснул - пожалуй, еще до того, как щелкнул
кнут кучера и экипаж, заскрипев осями, тяжело сдвинулся с места. Я тоже,
наверное, мог бы задремать, покачиваясь на кожаных подушках, однако мрачные
мысли не отпускали меня, и до самой Казани пребывал я в состоянии
бодрствования. При этом - удивительное дело! - почти ничего из неблизкого
моего путешествия не осталось в памяти, словно ехал я все-таки в состоянии
тяжкого паморочного сна, вызванного внезапным приступом нервной горячки. И
то сказать - беспокойство мое вполне походило на перемежную лихорадку, не то
другую какую болезнь, когда сознание путается, а память отказывается
служить. Если что и запомнил, так разве станции, на которых я не столько
отдыхал, сколько нетерпеливо ждал продолжения поездки.
Прибыли в Казань к вечеру. Я снял на ночь номер в гостинице "Гамбург",
что по Воскресенской улице, оставил там вещи и отправился в
почтово-телеграфную контору на Театральной площади, благо это было совсем