"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

за версту. Часам к десяти утра бондарный цех бывал мертвецки пьян. А в
одиннадцать досрочно начинался обеденный перерыв, и, прихватив торта и
эссенции, мы шли к нашим девицам, которые поджидали нас в условленном месте,
меж скал над морем. Обратно на фабрику в этот день мы уже не возвращались, а
к вечеру вчетвером, пьяненькие, шли на танцы...
Бог мой, благословенны были времена недостроенного коммунизма!
Да ведь так можно было жизнь прожить, просвистав скворцом, заесть
ореховым пирогом...

26

Ну да это было лишь мое легкомысленное настроение по отношению к миру.
Шурка же не желал больше безыскусно наслаждаться естественным течением
легкого бытия, его природной сердцевиной, самоhй тягучей его длительностью,
когда время от рассвета до заката, с вечера до утра напоено истомой, жаром и
прохладой попеременно, запахами чабреца и загорелой девичьей кожи, ароматом
соленых девичьих волос и гомоном цикад - всеми пряностями и приправами, что
делают столь неповторимым вкус и самой простецкой южной молодой жизни. Шурку
же влекла жизнь, выстроенная по литературному лекалу, скорее придуманная,
нежели наличествующая, культурная в самом общем значении слова, наверное,
это была реакция на долгое армейское существование в прямом смысле на земле,
в палатке на мерзлой глине, с лопатой в руках, издевательски грубо
спародировавшее его юношеские туристические пристрастия. Любое проявление
рукотворного комфорта он ценил теперь много выше всех рассветов и закатов:
полюбил бриться в цирюльне, благо стоило это тогда сущие копейки; мечтал
ежедневно завтракать в кафе с газетами - эдакая венская греза; даже в своей
коммуналке садился есть пусть за простой, но лишь за сервированный стол - с
крахмальной салфеткой, заправленной в кольцо серебряной подставки, бог
ведает как выжившей в семье Щикачевых, видно, в качестве иронического
напоминания о баснословном прошлом; и даже стал носить, выходя в город,
шелковый шейный платок, который сам же и гладил ежедневно и тщательно.
То же и с женщинами. Бесхитростные, веселые шлюхи не оставляли простора
для фантазии, их нельзя было даже мысленно наделить необыденными
достоинствами и нарядить офелиями, они были просты, как шуршание прибоя и
галька на пляже, но одной голой женской природы Шурке было недостаточно.
Забегая вперед, скажу, что отчасти и эта черта подтолкнет его к гибели.
Короче, Шурка исподволь влекся к нищему, несколько карикатурному своего
рода дендизму, не к расхожему пижонству, которому и я в те годы отдавал
дань, а к образу жизни джентльменскому, вот только ренты у него не было. И
недаром года через четыре после
Шуркиного возвращения в Москву у него появился весьма странный товарищ.
Звали его Яша, Яков Валентинович, как обращался к нему
Шурка при посторонних, потому что тот был годами десятью старше.
Этот самый Яша был всегда при деньгах, всегда располагал временем и жил
именно, как рантье, чем скорее всего Шурку и покорил. Яша завтракал только в
"Национале", где персонал знал его в лицо и где при его появлении ему тут
же, еще до заказа, несли в кофейнике то, что называлось тогда "кофе
по-варшавски" - ни в Варшаве, ни в Европе, к слову, такого напитка не знали,
и иностранцы дивились русской манере пить кофе с лимоном. Но Шурка этого не
знал, ему виделся во всем этом один сплошной шик.