"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Одевался Яков Валентинович просто и неброско - летом ходил в белой
рубашке с коротким рукавом, зимой в хорошем шерстяном черном костюме и такой
же рубашке, всегда без галстука, в тяжелом, старомодном габардиновом пальто
с подкладкой алого с темно-синим шелка, как бы от кабинетного
джентльменского халата, и придавал - что было вовсе не свойственно советским
мужчинам - большое значение лишь качеству и состоянию башмаков. Он числился
доцентом какого-то технического вуза, зарабатывал, по его словам,
репетиторством, был отменным шахматистом и убежденным холостяком. Последнее,
кстати, к двадцати пяти стало Шурке особенно близко - в отсутствие дамского
идеала он постепенно делался если не женоненавистником, то - во всяком
случае, в сфере половой - аскетом.
Этот самый Яша на какое-то время стал горячей Шуркиной любовью - как
Марик когда-то. Шурка наделял его всевозможными достоинствами, впрочем, Яков
Валентинович и впрямь был сдержан, скуп на слова, что не мешало ему говорить
тоном менторским. Его, так сказать, "учение", однако, было самым
бесхитростным, сводилось к тому, что право на жизнь имеют лишь
предприимчивые и смелые, не считающиеся с условностями, годящимися лишь для
недалеких обывателей, все прочие - быдло, по отношению к которым глупо
соблюдать моральные джентльменские нормы; это доморощенное ницшеанство
сегодня - общее место, в те же годы для Шурки оно звучало, как потрясение
основ.
Я хорошо помню этого "сверхчеловека", он часто бывал у Шурки на
Арбате, всегда к его приходу шахматы бывали уж расставлены, и, обыграв
Шурку пару раз, причем всегда ладью уступая как фору,
Яков Валентинович не единожды приглашал меня пообедать с ними, когда
они собирались в "Прагу" или в "Берлин"; чаще всего я отказывался, но пару
раз делил с ними трапезу. Яша был невысокого роста брюнет, наполовину
еврей - по матери, с землистого цвета лицом, с темными кругами под глазами,
с вкрадчивыми манерами карточного шулера и скупой иронической ухмылкой; не
знаю, на чем строилась его дружба с Шуркой - то ли на латентном
гомосексуализме, то ли на каком-то долговременном расчете Шурку при случае
использовать; а может быть, Якову
Валентиновичу льстило Шуркино обожание, и он числил Шурку по разряду
учеников... Кончил Яша плохо, как и Марик: ему дали двенадцать лет лагерей
по делу о взятках при поступлении в вузы
- это был громкий процесс, по которому шло два десятка вузовских
преподавателей и который освещали газеты. Шурку это больно ударило. Помню,
он сокрушался, совсем как диссидент: сажают лучших. "Лучшими" он числил,
по-видимому, авантюристов, при том, что сам не был склонен к авантюрам, хоть
и воспринимал крушение
Якова Валентиновича как удар по себе самому, а главное - по идее жизни
вольной, сдержанной, комфортной, джентльменской, по мечте о "долгих зимних
вечерах у камина", но не с женой, а с умным старшим другой, за неспешной
беседой, за рюмкой хорошего коньяка. В который раз мир вокруг Шурки оказался
прозаичнее, чем должен был бы быть...
Но вернемся к крымской нашей гастроли - больше никогда никуда вместе с
Шуркой мы так надолго не ездили. Самое удивительное, что за свою
беззастенчивую халтуру мы получили-таки заработную плату на опытной станции.
Этих денег хватило тогда на два билета до Москвы в плацкартном вагоне и на
два в общем - до