"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

электротехники - лаборантка Лида, с которой мы с неистощимым упорством и
звериной жадностью - так она была обильна и жарка - занимались ласками без
соития (она была простой девушкой и полагала, что должна целой выйти замуж),
и я выходил из ее кабинета измочаленный и с мокрыми между ног штанами...
К Шуркиному возвращению я как раз с пятого на десятое вытянул
экзаменационную сессию и перешел на второй курс. И, конечно, вился ужом в
прекрасной летней, полной полуобнаженных, прелестно застенчивых девок
июньской Москве: все как одна поступали в театральное и, не найдя себя в
списках, с готовностью шли на все, чтобы к себе в Пензу или Тамбов не
отправляться вовсе без столичных впечатлений...
Шурка же, напротив, был в первые недели совсем прибитым - Москва пугала
его, как впервые приехавшего сюда с далекой окраины родственни-ка. К тому же
он привез из армии грибковое заболевание, ему приходилось дважды в день
мазать ступни и пальцы ног какой-то зеленой дрянью, и он не мог составить
мне компанию ни на пляже на Филях, ни в
Серебряном Бору.
Но это не главное. Ему казалось, что время ушло вперед безнадежно и
ненагоняемо, он мучился тем, что поют уже новые песни, что бурные сборища
проходят теперь не в знакомом ему
"Молодежном", а в открывшемся в его отсутствие кафе "Печора" не
нынешнем Новом Арбате, где действовал тогда джаз-клуб; и что молодежь уж
другая - высокомерная, стильная,- и с новыми девушками непонятно о чем
говорить, а старые девушки повыходили замуж и лишь шипят по телефону "больше
мне не звони ".
Естественно, у него не было денег - тетя Аня давала, конечно,
понемногу, но этого хватало только на сигареты. Дошло до того, что он вовсе
не выходил из дома, даже в Чепелево ездить отказывался, играл со своим
будущим зятем Сережей в шахматы, делал вид, что изучает учебник математики,
у отца позаимствованный, который тот уж давно отчаялся читать; но главное -
Шурка повседневно и обстоятельно предавался занятиям, которых был так долго
лишен: по часу сидел в горячей ванне напротив комнаты певицы Эммы, со смаком
пил кофе "по-турецки", заваривая его в турочке, у нее же одолженной, со
вкусом закусывая сыром, нарезанным непременно так, чтобы видно было на
просвет; конечно, он продолжал мечтать и строить прожекты, однако более
смутные и необязательные, нежели в армии; его захватило настоящее, и он
заделался своего рода эпикурейцем, смакующим всякую минуту вольного бытия.
И оттенка покровительства старшего младшему не осталось в наших
отношениях: пусть он лучше узнал жизнь "как она есть", но сейчас, в Москве,
эти сведения не имели цены, я же стал для него своего рода проводником по
чужому для него новому бравому миру.
Теперь мы были на равных, и он стал откровеннее со мной. Как-то
заметил: знаешь, идет время, а ты куришь все те же сигареты
"Джебэл", к которым привык, поешь те же песни, поскольку новых не
знаешь, цитируешь те же книги, что когда-то прочел, и предаешься тем же
привычкам, ведь новые заводить лень, а однажды проснешься - и ты уже стар, и
пора умирать...
Но все-таки шел ему только двадцать первый год, лето в разгаре, окна
настежь, и сквознячок нет-нет доносил с бульвара возбуждающий душок бензина
и томительный запах перегретой пыльной листвы. Теперь Шуркино окно выходило
не в переулок, как некогда, когда жили все вместе в большой комнате, а