"Николай Климонтович. Последняя газета" - читать интересную книгу автора

стихосложения времен Екатерины, когда хочешь всего-навсего узнать, какую
очередную глупость сморозил спикер нижней палаты. Да что Кантемир, автор -
надо полагать, классический филолог по образованию, но ставший волею судьбы
политологом - то и дело вводил в текст иностранные высказывания на языке
оригинала. Чаще всего это были современные европейские языки, но случались
латинские и древнегреческие выражения, а также извлечения из Торы и,
кажется, кое-что на санскрите. Но и в тех случаях, когда в целом построение
фразы было относительно прозрачно, иностранное вкрапление удавалось с грехом
пополам уяснить, а цитата оказывалась так или иначе узнаваемой, велеречивый
слог все равно заставлял меня трепетать; скажем, президента нашей страны
автор всегда называл не иначе, как верховный правитель, что живо напоминало
мне ни к селу ни к городу роман для подросткового возраста "Дочь Монтесумы",
других политиков величал не по фамилиям, а нарекал непременно мифологически,
сам возникал в контексте всегда в третьем лице - "как стало известно
экспертам Газеты",- а обычную нашу водочку неизменно именовал хлебным вином.
Плохим утешением было и то, что рубрики "Ресторанная критика",
"Светская хроника" и "Прогноз погоды" показались мне более или менее
внятными, поскольку - и это было самое страшное мое открытие - материалы
моего собственного отдела культуры тоже были мне не по зубам. Не считайте
меня совсем уж кромешным кретином: там, где изредка говорилось о театральных
премьерах или кинематографических новинках, я, хоть и испытывал некоторый
дискомфорт от обилия посторонних интеллектуальных аллюзий, кое-что разобрать
был в состоянии. Но дело в том, что подавляющее количество культурных
материалов было посвящено, как я сказал, музыке, причем не Чайковскому или
оркестру Лундстрема, но полемике внутри какого-то параллельного мира - мира
авангардных звуков и концептуальных контрапунктов. Наверное, у большинства
моих коллег были в молодости академические поползновения, поскольку писали
они преимущественно на специальном культурологическом волапюке, в котором я,
грешный, не мог понять ни звука. По-видимому, эти тексты слагались для круга
единомышленников или оппонентов, одинаково прикосновенных некоему тайному
знанию (так мне казалось, во всяком случае), и оставалось лишь поражаться,
сколь рафинирована наша новая финансовая и политическая элита, которой
предназначалась Газета, коль скоро интересуется столь возвышенной и
недоступной простому смертному русскому интеллигенту абракадаброй.
Оставалось утешаться тем, что хоть в музыке я действительно полный
профан, но позвали меня все-таки не для дешифровки опусов моих новых
коллег-культурологов, а писать о литературе. И оставалось уповать на Бога:
быть может, мне удастся кое-как справиться с моей узкой, как я ее поначалу
понимал, задачей - по мере сил информировать читателя о происходящем в
худосочной нашей текущей словесности, тем более что первое свидание с
непосредственным моим начальником весьма меня ободрило.

4

Перво-наперво мне понравилось его мягкое имя Иннокентий, но главное - и
это говорит, конечно, о моих неизжитых предрассудках,- его звучная
дворянская фамилия. Конечно, фамилия могла быть благоприобретена предками
моего заведующего в многосложные годы недавней российской истории с ее
странными сплетениями судеб и многими переименованиями, но тихий голос, но
сдержанные манеры, но толстые стекла очков и благожелательный, несколько