"Николай Климонтович. Последняя газета" - читать интересную книгу автора

стукачей,- было объявление о собрании по случаю юбилея фантаста Беляева.
Делать было нечего, на этот вечер я и заглянул. И по окончании первого
отделения наградил себя за этот подвиг обедом в дубовом зале писательского
ресторана, доживавшего тогда свои последние дни. Замечу, ресторанный обед из
четырех блюд я мог себе заказать только теперь, благодаря Газете, раньше же
жался в буфете, как и положено малоимущему беллетристу. Я мог нынче
позволить себе под грибочки и запотевший графинчик водочки, даже если и был
за рулем: теперь у меня хватило бы денег и на случайную встречу с
автомобильным инспектором, коли тому пришло бы в голову покуситься на мою
малопривлекательную для дорожных флибустьеров в погонах бледно-бежевую,
вполне поносного цвета, битую "Таврию".
Что ж, начнем с нейтрального Беляева, решил я. Помянуть его казалось
логичным хотя бы потому, что в этом самом "Книжном обозрении" было
пропечатано, что, не сговариваясь, одновременно пять-шесть столичных и
периферийных издательств выбрасывают на рынок его собрания, пользуясь,
должно быть, отсутствием наследников и ориентируясь на рыночный спрос. Я
видел здесь повод поговорить о причудах массового читательского вкуса, но
испытывал все-таки сильные сомнения - тема ли это для рафинированного отдела
культуры Газеты?

4

Но Иннокентий эти сомнения развеял и поощрил меня: что ж, это забавно,
напишите строк сто двадцать с выносом. И он как-то странно подхихикнул,
потер ладони и даже, кажется, подмигнул из-за стекол очков. Этот самый вынос
сначала не на шутку меня напугал, и я засомневался, справлюсь ли с заданием,
пока та же хриплоголосая грациозная Вероника не объяснила мне, что вынос -
это всего лишь энциклопедическая справка, которая помещается при статье в
отдельной рамке...
От отроческого чтения фантаста Беляева у меня осталась в памяти лишь
какая-то сама по себе, без туловища, говорящая голова и сдобное тесто,
попершее отчего-то по улицам больших городов. Этого было для Газеты явно
маловато, и я стрельнул у соседей по лестничной площадке объемистый том с
изображением запутавшихся в водорослях кораблей на обложке, причем быстро
выяснилось, едва я прилег на кушетку, что я путаю авторов "Аэлиты" и
"Ариэля". Из предисловия советских лет я выудил и подробности биографии
фантаста (которые и пойдут в вынос, решил я), дожившего под Ленинградом, как
оказалось, до самой блокады. Сочинитель пропал без вести, а дом его оказался
сожжен, и вместе с автором и домом исчезли и все его бумаги. И я позавидовал
такому, чисто художническому, концу, потому что он оставляет надежду у
оставшихся, что и дом, и архив просто перенеслись в другое место мира, и
автор и сейчас продолжает сочинять в тесной каморке, служившей ему
кабинетом, под потрескивание в печке сосновых дров.
Вот дивно, думал я, шурша страницами, когда не от мира сего сочинитель,
чудак и графоман, поденно пишет и пишет, чтобы уберечь семью от голода, в
какие-то сомнительные журнальчики для юношества, а из-под его пера выходит
странная фреска. Что ему, живущему посреди большевистской России в
продуваемой балтийскими ветрами неприютной переименованной бывшей столице
павшей империи, что ему южное Саргассово море, где хищные водоросли цепко
обнимают и душат в объятиях потерпевшие крушение чужие корабли? Эти