"Николай Климонтович. Последняя газета" - читать интересную книгу автора

плененные умирающие бриги и каравеллы, каких он никогда не видел, со
сгнившими парусами и ревматическим такелажем, с корпусами, разъедаемыми
временем и солью, не автопортрет ли самого автора, бедного фантазера, и его
соотечественников, отправившихся было из насиженного места в чудесное
плавание, но угодивших как раз в самое болото земли, увязших в мировом
тесте, захватившем их в пожизненный полон?
А эта причудливая коммунально-барачная жизнь, что ведут пленники этого
жуткого моря, почти призраки в своем плавучем городе погибших надежд, с
непонятной животной настойчивостью силящиеся воспроизвести иерархию и
условности мира, в который им больше никогда не вернуться,- уж не пародия ли
это? А его романтические герои, бестелесные счастливцы, вечно обреченные на
сладкий сон счастливого финала,- им никогда не проснуться.
Эдакий советский Андерсен, узнавший печальную участь вещей и наивно
зашифровавший свои прозрения. Его демонам надмирным и демонам подводным
равно не суждено уплыть-улететь от земной участи; им увязнуть в мировом
тесте вместе со всякой сухопутной тварью... Сквозь дрему я успел отметить,
что товарищ Беляев отчего-то ненавидел газеты. Буквально в каждом его
сочинении, где дело происходило в некоей порочной буржуазной загранице,
именно от продажных газет исходили всяческая мерзость и вонь, а его
благородные герои именно с этой стороны отчего-то ожидали особенно гадостных
неприятностей.

5

В следующий четверг Коля Куликов настиг меня в редакционном баре. Он
бесцеремонно, как это было принято некогда в пестром зале ЦДЛ, подсел к
моему столику и произнес фразу, показавшуюся мне несусветной:
- Хорошо ты им вставил, старик.

Кому это - им? И что я такое вставил, я никому ничего не вставлял.
- Я прочитал твою статью, Кирюха. Про Беляева. Класс, да и только.
Верно, эти самые погибшие корабли - советская коммуналка, романтичная и
тухлая одновременно, разросшаяся до размеров страны. Но они-то, эти заумные
снобы, и по-русски-то говорить не умеющие,- ума не приложу, как они это
напечатали?... Поздравляю, считай, ты ступил на тропу войны. Впрочем, твое
счастье, что в литературе этот ходячий Пейзаж После Битвы с Собственными
Комплексами ничего не смыслит. Так что некоторое время в запасе у тебя
есть...
Он продолжал болтать, исподволь указывал на того или этого, входящего
или выходящего из бара, сыпал именами и должностями, я механически
оглядывался, кое-что примечая, на самом же деле пребывая в состоянии
оглушенном. О ком он отозвался столь непочтительно, я вообще не понял. Не о
милейшем ли Иннокентии? Но обращаться за разъяснениями не стал, мне претила
развязная манера собеседника. И другого я не мог взять в толк: что он имел в
виду, говоря о тропе войны?
Тут к нам подошел, по-медвежьи переваливаясь, милый толстячок в пенсне
и свободной клетчатой рубахе навыпуск. Он все время улыбался и вежливо пожал
мне руку, когда нас представили. Звали его Эдик, Эдуард, а фамилия у него
была совсем псевдонимная - Цедрин, и оказался он ни много ни мало
заместителем главного редактора Газеты. Обращаясь к Коле Куликову, он тут же