"Игорь Клех. Смерть лесничего (Повесть) " - читать интересную книгу автора

семидесятые годы, строительный лес приходилось везти сюда из Сибири или даже
из Северной Кореи, что не могло не возбуждать в особо ретивых головах
подозрений о заговоре и о вредительстве.
В те годы дядя по путевкам леспромхоза объездил все соцстраны, включая
заокеанскую тропическую Кубу, один раз даже побывал с делегацией в
капиталистической лесистой Финляндии. Юрьев хорошо запомнил - отчасти
благодаря фотографии из семейного альбома - себя дошкольником, держащимся за
огромную руку представительного дяди, начальника над лесом, в городском
дендропарке на лужайке, утыканной табличками с названиями деревьев и
подстриженных кустов. Дядю отличала незаурядная природная любознательность.
Особо уважительно он относился к систематичности познаний, одобряя
обстоятельность в любом роде занятий и органически не вынося торопливости.
Он являл собой тип послевоенного красавца, с крупным широким лицом и
зачесанными назад вьющимися волосами, с той неспешностью движений, что так
импонировала женщинам и могла сойти - и сходила - то ли за свидетельство
близости к власти, то ли за признак породы.

Во взрослой жизни Юрьеву редко доводилось встречаться с дядей,
поддерживавшим между тем весьма обширные родственные связи. И потому,
навестив его в областной больнице года два назад в свой очередной приезд к
родителям, он немало удивился, когда дядя заговорил с ним неожиданно о
собственной жизни. Таким своего дядю ему еще не приходилось видеть. Задрав
край больничной рубахи и показав Юрьеву необъятный, кабаний какой-то почти
бок с красными лунками от пиявок, поговорив недолго о болезнях и операциях,
дядя вдруг разволновался безо всякой видимой причины.
Ему досаждал и его обескураживал сегодняшний день. Его слегка
заторможенный от природы ум переставал ориентироваться в стремительности
перемен, и он сам готов был вчинить иск времени, обращаясь почему-то с этим
к нему, своему племяннику.
По-хохлацки всегда будучи немного себе на уме, избегая открытых
столкновений и споров, привыкнув поддерживать ровные отношения с людьми и
соблюдать правила приличия, он неожиданно ощутил себя обобранным, обведенным
вокруг пальца. Его на каждом шагу окорачивали теперь в собственной семье,
ставя ему каждое лыко в строку, родная сестра с мужем наезжали с прямо
противоположной стороны, а какие-то взявшиеся ниоткуда нарванные люди,
переделившие власть и позанимавшие все места, открыто третировали, лишая его
права судить о чем бы то ни было на свете. Воздух вырывался из его легких с
сухим старческим присвистом, вынуждая отхаркиваться и часто переводить
дыхание, что делало его речь сбивчивой:
- Я расскажу тебе обо всем, как оно было на самом деле,
коллективизация, голод, война, люди - и после войны! Я такое знаю, я никогда
ни с кем не говорил об этом. Приезжай ко мне в гости, я тебе все расскажу.
Юрьев вовсе не стремился узнать нечто новое о людях вообще, еще меньше
его интересовала политическая правда событий. Он не прочь был только
покопаться в собственной корневой системе с материнской стороны - заглянуть
в историю семьи, узнать некоторые подробности выживания своей родни в
крайних условиях, в которых многие другие люди тогда не выжили. И потому два
года спустя, с ходу поверив в неслучайность совсем необязательного звонка и
состоявшегося почти по недоразумению телефонного разговора, он ехал теперь в
электричке на встречу, подвергая испытанию сумасбродством свой застарелый