"Игорь Клех. Смерть лесничего (Повесть) " - читать интересную книгу автора

раненых. В газетных киосках, однако, по-прежнему можно было купить из-под
прилавка, переплатив или взяв
"нагрузку", добрый десяток чешских и польских газет и журналов -
опьяняюще раскованных, незнакомых. Упоительно было рассматривать за
столиком, передавая по кругу, карикатуры в них - хмелея от легких белых вин
соседних стран, от первых сигаретных затяжек и дегтярного кофе в крошечных
чашечках, плавясь в беспредметности желаний, готовности в немедленной драке
отстоять свою суверенность и особость - в чувстве долгожданного освобождения
от власти отцов; дивясь нереальности происходящего, головокружа от первых
свиданий с "дырявыми хлопцами", или "двухстволками", как называл снятых ими
девчонок дядя-лесничий, подтрунивая над неумелой конспирацией племянника с
его товарищами. Все это происходило у самого подножия гор - на этот счет
имелись, кстати, свои песни.

К тому времени дядин племянник сподобился однажды холодным утром
забраться на сосну на вершине соседней горы. Не совсем ясно, что погнало его
наверх,- надо думать, общее стеснение организма пресловутым девством. Но
именно оттуда и тогда он увидел впервые над сплошным лесом ВСЕ ГОРЫ.
Изгваздавшись в сосновой смоле и оцарапавшись, прободав наконец головой
хвойный покров с засевшей в нем сыростью, он прикипел к стволу, чуть
покачиваясь вместе с верхушкой дерева, постанывая и поскрипывая с нею заодно
над дымящейся поверхностью мироздания.
Ночной дождь на рассвете закончился, небо постепенно расчищалось. Над
дальними горными цепями еще стояло несколько дождей. Угадывалось солнце в
дымке, покуда скрытое за облаками, но уже начинавшее то здесь, то там
прожигать в небе световые тоннели и шахты, беспорядочно переставляя их затем
со склона на склон, будто утверждаясь на гигантских ходулях.
Он не смог рассказать внизу, что увидел там наверху такого. И все же
этот нечаянный ракурс - вида сверху на военную тайну творения - отпечатался
в нем глубже всего до той поры пережитого. Испытанное ощущение безопорности,
открытости по всем осям и направлениям не раз впоследствии навещало его в
снах, заставляя просыпаться то с замирающим, то с бешено колотящимся
сердцем, раз - несчастным, другой раз - счастливым до слез.
Подросток, побывавший на вершине древа омнипотенции и навсегда
запомнивший это, заурядный случай фаллократии. Легкий ответ - и потому
неверный. В том опыте не было воинственности, не было покорения вершины и
жажды господства. Но было нечто вроде вестибулярного открытия, на зов
которого влекутся все летуны и плавуны - все писуны в постели в детстве, все
моряки и летчики, все сновидцы и часть альпинистов, все, кому не сидится и
не растется на месте. Этот опыт не поддается пересказу, и на земле его
по-хорошему следовало бы забывать немедленно, иначе не сможешь
передвигаться, ходить.
В тот раз на дерево за ним следом полез его друг. Он покрикивал сверху,
подбадривая себя по мере подъема, и забрался, видимо, выше Юрьева. Потому
что вниз он спустился с трофеем - красным полотняным галстуком, пропитанным
сосновой смолой, как носовой платок,- и надоедливо дразнил затем им Юрьева:
уж не наш ли герой-первопроходец привязал его на верхотуре сосны? Не потому
ли, что не оказалось в кармане трусиков дамы сердца? И не сдать ли по
возвращении эту тряпицу совету пионерской дружины для передачи в школьный
музей? Особым шиком в их школе считалось чистить на переменке ботинки