"Анатолий Ким. Собиратели трав" - читать интересную книгу автора

в приоткрытую дверь обросшее веселое лицо, громогласно потребовал себе утюг.
Когда принесли ему зеркально сверкающий электрический утюг, он
собственноручно выгладил брюки, надел их и отправился дальше по своим делам.
И невнятный, расплывчатый след от ночной беседы вскоре улетучился из его
памяти, как и темный, безликий силуэт странного собеседника.
А тот был уже далеко, на берегу моря, на длинной песчаной косе, и
темная, четкая тень его неслышно скользила рядом с ним по песку.
Ушел он из гостиницы очень рано, потому что так и не заснул в эту ночь,
и, уходя на рассвете, разбудил спящую на коротком диване дежурную,
расплатился за место и вышел в густой и влажный воздух сахалинского утра.
Дождевые тучи умчало с неба, и когда он, покинув гостиницу, шел через
весь безлюдный город по деревянному тротуару, рассвет уже перебросил
воздушный мост меж тьмою ночи и днем. Густо-розовый небосклон стоял стеною
света позади нагромождений тихих домов вокруг. И странно выглядел город,
ясно выступивший при свете вышней зари, но без единой тени. Старые
одноэтажные домики, крытые толем, шифером и тесом, словно источали в этот
ранний час свой внутренний спокойный свет.
Проходя мимо бревенчатой длинной поликлиники, он замедлил шаги - и
словно уменьшился в росте почти на целую голову и стал вдвое моложе. Он
вспомнил, как шел так же по деревянному тротуару, гулко звучавшему под
ногами, много лет назад, с усталой и волнующей усладой в душе после первого,
затянувшегося на всю ночь свидания. Свидание происходило на душном сеновале,
и потому блекло-зеленые палочки сена прилипли к его белой измятой рубахе...
И, проходя мимо бревенчатой длинной поликлиники, юнец увидел распахнутое
окно и в нем, словно в высокой раме, белую, склоненную на облокоченные о
подоконник руки фигуру девушки. Медсестра Света, первая красавица города
Света, смотрела на него утренне ясными, зелеными, всепонимающими глазами.
...Тогда же повстречал он возле пустынного рынка понурого Робу
Самсонова, бредущего через дорогу, и сонным было его лицо. То был матерый
холостяк, баянист, постаревший король танго. Тогда еще появлялся иногда
Самсонов в клубе, где молодежь осваивала новые прыгучие танцы, и стоял
подолгу у стены, одинокий и чудной, как последний в мире динозавр. Он уже
был нелеп в своих широченных клешах, заметавших пыль дорог, и полосатом
матросском тельнике под распахнутой на груди рубахой, но не в состоянии был
сам понять и принять это. И когда звучали из динамиков, скрытых по бокам
сцены за красными полотнищами, звуки медленного блюза, Роба Самсонов выводил
откуда-нибудь из угла одну из располневших подруг своей юности. И, прижимая
свое горестное лицо щекою к щеке подруги, начинал широко, с раскачкою,
утюжить по всему залу, вдоль и поперек общего движения. Старый гладиатор
танго и вальса-бостона не смотрел ни на кого вокруг, он в трагическом
забытьи откалывал сложнейшие фигуры и в вытянутой, как стрела, руке
покачивал покорную руку партнерши... А в другие вечера Робу Самсонова можно
было увидеть в единственном ресторане города, где он пел с низенькой эстрады
свою знаменитую "Черемшину" - пел, закрыв глаза, с горловым надрывным
сотрясением, пел не ради вознаграждения или славы, а чтобы в песне высказать
свою боль. И его понимали и приглашали то к одному, то к другому столу, и он
присаживался не сразу, а заставлял себя упрашивать, стоя у стола...

Теперь же утренняя улица была пуста, тротуар безлюден, и шел по нему не
шестнадцатилетний юноша после свидания, а человек примерно такого же