"Анатолий Ким. Запах Неустроева; Рыба Simplicitas (Два рассказа)" - читать интересную книгу автора

осмотрел пожилого морщинистого слесаря: худые втянутые щеки, замасленная
спецовка, руки с кривыми пальцами, как у обезьяны... И Неустроев улыбнулся.
На что слесарь еще пуще озлился: чего, мол, лыбишься тут. Тогда
Неустроев молвил хриплым миролюбивым голосом: "Не учи меня жить, дядя. Лучше
помоги материально". Но шутку не приняли. Второй работяга, помоложе, в
круглом берете, курносый, заговорил с ним: "Вали отсюда, пес. Поднассал тут
везде по углам. Еще попадешь рукой в редуктор, потом отвечай за тебя", -
видимо, он у них был за старшого... Пришлось уйти из лифтерской, потом на
улице долго стоять в кустах и ждать, когда рабочие закончат и уйдут.
После этого случая все наладилось, лифт долго не ломался, стояла сырая
теплая осень, слесаря не приходили. Однако вскоре повесили на двери лифтовой
камеры большой висячий замок. Пришлось ему перебираться в самый низ дома, в
подвал бойлерной.
Наверху, в лифтовой машинной будке, было холодновато, электродвигатель
гудел, тормоза тяжко лязгали возле самой головы. Но там было сухо, не
хлюпала жидкая грязь на полу. В бойлерной же эта грязь образовывалась сама
собою - от горячих труб всегда шел пар, по кирпичным стенам и с котлов
натекало. Кочегары, правда, наведывались туда нечасто и только днем. Ночевки
бывали спокойными. Очень долгими. Света не было, все лампочки перегорели, в
кромешной тьме лежать и спать было бесконечно долго и тяжко. Забывалось, что
ты еще живешь, и порой с удивлением вслушиваешься в стоны и всхлипывания,
которые вдруг раздаются где-то совсем рядом. Это означало, ты еще находишься
в жизни и около тебя ночует какое-то другое, схожее с тобою, существо.
Однажды кто-то из гражданских жителей встал на пороге бойлерной и
посветил вниз электрическим фонариком. В его луче поднялась с полу и
утвердилась на раздвинутых ногах серая одноцветная фигура, заморгала
светящимися на черном лице глазами - и в этой призрачной фигуре Неустроев
узнал бомжиху, которая приплелась однажды вслед за ним от самого здания
метростанции. Луч фонаря сдвинулся в сторону - и я увидел и узнал самого
себя, вскочившего с полу бойлерной. Лежать там можно было только на самой
середине узкого прохода, между трубами, и то если лечь боком. Когда на одном
боку становилось невмоготу, надо было подыматься и переворачиваться. К
постоянному шипению пара и влажному, как в бане, воздуху можно было
привыкнуть в потемках. И мокрая грязь, которая скользила под руками, когда
упираешься в пол, также была терпима в полной темноте.
Плохо бывало, когда надо было выходить из подвала на улицу. Набухшие от
влажного пара, какие-то одежды на нем сразу начинали дубеть и покрываться
ледяной коркой, какие-то ботинки без шнурков, оказавшиеся к зиме у него на
ногах, дырявые в неизвестных местах, сначала на морозе испускали пар, затем
покрывались белыми разводами льда и соли. Приходилось шибко бежать в сторону
метро, к подземному переходу. Зимою в основном кормежка была там, возле
метро, хотя в иные дни, не особенно холодные, можно было с утра что-то
собрать в мусорном баке около самого дома. Зимою о выпивке и курении
Неустроеву пришлось окончательно забыть. На холоде постоянно хотелось только
есть. Но и в темной бойлерной, в подвале, во влажном пару, хотелось только
есть. Зимою ни о чем, кроме еды, не думалось. Которой в Москве стало много,
очень много, небывалым образом вдруг завалило прилавки огромного количества
магазинов самой лучшей в мире едой. Все уличные лотки, столики ларьков у
метро и в подземном переходе оказались заваленными едой. Она дымилась паром
над металлическими судками, в которых что-то варилось и жарилось, продавцы