"Анатолий Ким. Запах Неустроева; Рыба Simplicitas (Два рассказа)" - читать интересную книгу автора

счетах в русских банках. И сегодня он как раз шел на одну важную встречу,
для пущей конспирации назначенную на станции метро "Водный стадион". Человек
из Германии должен был привезти сообщение о том, кому, когда и как передать
деньги, чтобы они благополучно осели на счете одного немецкого банка.
И в такой важный день встретился мне этот бродяга Неустроев, прошел
мимо, едва не задев локтем. Но кажется, он и на этот раз не узнал меня - или
попросту не обратил внимания, как и не обращал ни на что. Селютина эта
встреча не испугала, он не был суеверен и не был мнительно задет за живое
неважным видом своего бывшего однокурсника. Что ж, одни тонут, другие
всплывают на самый верх. Такое в России наступило время, кончился социализм.
Нет, не был Селютин задет, не дрогнуло суеверно сердце. Просто выступил
очень рельефно тот факт, что Неустроев жив, никуда не делся за минувшую
зиму, когда производили широкомасштабную зачистку столицы от бомжей и
бродяг, - теперь знакомый бомж по-прежнему обитает в районе своего прежнего
проживания. Поэтому, надо полагать, возможны его новые визиты. Хотя и,
спрашивается, кто велит пускать бродягу в дом? Тем более, что в подъезде
поставлена новая стальная дверь с домофоном и цифровым кодом.

2

Прошел мимо Селютина, как бы не узнав его, даже как будто и не взглянул
в его сторону. Но и узнал, и мельком исподтишка разглядел гладко выбритую
щеку, белый провислый второй подбородок, также тщательно выбритый. И,
поднявшись по разбитой бетонной лестнице, стоя за кустами, смотрел на
Селютина, пока тот не скрылся за углом дома. Узнал его и зимой, зайдя в
квартиру, хотя и тогда не подал вида. Узнал, конечно, удивился, но скоро и
думать забыл о нем, потому что зима подступила очень холодная. Никогда я не
знал раньше, что холод бывает таким лютым. Надо было где-то устраиваться,
чтобы тепло было и можно было полежать. Такое место Неустроев нашел в своем
прежнем доме - в машинном отделении лифта, под самым чердаком. Возле
громоздкого корпуса мотора, который щелкал тормозами, гудел и вращал
шестеренками, на полу было свободное пространство. Дверца моторного каземата
была металлическая, как и пол, и стенки, но на металл можно было бросить
картонные листы от разодранной коробки из-под печенья, которая раньше
валялась у метро рядом с торговыми будками. Если не ломался лифт, то никого
в лифтовой не бывало, в случае же поломки заявлялись слесаря в спецовках.
Поначалу они не гоняли его, не шумели, когда заставали в моторной, а
молча давали ему возможность встать и уйти. Даже не заставляли убирать за
собой картонный мусор и пустые бутылки, что натаскивал я с улицы. Слесаря
особенно не заговаривали со мной. Что-то в их глазах мелькало одинаковое.
Они смотрели на меня с пролетарским страхом. Я сам знавал в жизни этот
страх - он стал особенно силен во мне в последние годы моей жизни. Это ужас
малоимущего при виде человека, который ничего не имеет и никогда ничего
больше не будет иметь. Какой-то из них, пожилой с седыми висками, вдруг
узнал во мне прежнего жильца дома и стал ругательски ругать за то, что я
пропил свою квартиру. Столь искренно возмущался работяга, что позволил я
каким-то аферистам отнять жилье, - настолько яростно, будто хотел своей
руганью бить меня по лицу, как молотят при драке кулаками. Слесарь
набросился на Неустроева, словно тот был в чем-то виноват перед ним. И
Неустроев от неожиданности даже как бы очнулся на минуту и внимательно