"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

началась уборка сахарной свеклы, а жители деревни одновременно должны были
копать свою приусадебную картошку, и в школе стало безлюдно, дети помогали
родителям или во главе с нами, учителями, шли на свекловичные поля. На меня
тогда свалилась беда - не оказалось резиновых сапог, я шлепал по диким
грязям нашим в своих венгерских полуботинках, в результате чего и свалился с
жесточайшей простудой. Япровалялся тогда две недели дома, почти в
одиночестве, потому что тяжелая осенняя страда захватила всех от мала до
велика, и ко мне лишь наскоро наведывался кто-нибудь из коллег да старуха
Нурия приносила горячую еду, густой целительный каймак и ставила мне
самовар.
И вот длинными безрадостными вечерами, когда на улице шумел дождь и
время, казалось, не двигалось больше, поглощенное тьмой и сыростью непогоды,
а от всей моей жизни осталась одна лишь тоска, и четыре темно-коричневых
воина с копьями в руках то надвигались на меня, выступая нога в ногу из
горячих недр моего больного бреда, то вновь исчезали в них, - в те вечера,
очнувшись от кошмаров тягучего немилого сна и попив воды из чайника, я читал
полуистлевшие бумаги Отто Мейснера, доставая их из старого ученического
портфеля без замков. Я брал по одной бумажке, прочитывал и, кое-как
постигнув смысл прочитанного, откладывал листки на подоконник. Там вскоре
накопилась изрядная стопка.
Однажды я лежал с более ясной головой, чем раньше, и читал:

"...был ягненок, лежащий на плече у встречного туземца. Я подумал: на
какую жертву обречен сей бедный агнец? И безотносительно к тому, какова бы
ни была эта жертва, мне стало смертельно жаль бедного ягненка".
"...Соловей свистал, словно издавая звуки сладостных поцелуев. Мне
казалось, что маленькая птичка целует лик восходящего светила. И в этом
звонком лобзании, невинном, словно миг прикосновения губами к лицу ребенка,
я обнаружил наконец нечто вечное, что всегда пребудет в нашем мире".

Домик, в котором я поселился, принадлежал раньше старухе татарке,
взрослые дети которой живут о Ленинграде. И вот старуха умерла, ее в тот же
день похоронили, как положено по мусульманскому обряду, и на могилу
поставили столб с грубым, из-под топора, изображением полумесяца. А из
заброшенного старухиного домика постепенно вылетели стекла, крыша стала
заваливаться, и мыши в нем выгрызли все обои. И вот поселился я, снова
вставили стекла, стены оклеили новыми обоями, и домик вроде бы ожил. Но в
нем остались, должно быть, давно облюбовавшие его шайки местной нечистой
силы, потому что избушка была полна странными, необъяснимыми звуками,
шорохами, подпечным бормотаньем, подпольным уханьем, и то и дело в сенях
сама собою с неимоверной силою хлопала дверь. И в тот вечер, когда я читал
про соловьев, тоже хлопнула дверь в сенях, но вслед за тем медленно, с
кошачьим пением стала приоткрываться дверь в избу...
Я внимательно смотрел на эту дверь поверх портфеля, который стоял возле
кровати на стуле, и множество мыслей проносилось в моей вдохновенной,
горячечной голове. Я думал о том, что недавно ни с того ни с сего сорвалась
со стены и грохнулась об лавку рамка со стеклом - "фирман", где сусальным
золотом была запечатлена какая-то арабская молитва, утешавшая еще старую
хозяйку дома, и одновременно о том, что не мог бы написать подобного о
соловьях и ягнятах какой-нибудь сукин сын, и представлял, как идет по смутно