"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

белеющей ночной дороге бандитская лошадка, уныло покачивая головой, уставясь
кроткими глазами себе под ноги. Все это пронеслось в моей голове, пока
медленно, со скрипом открывалась дверь, на которую я смотрел с каким-то
неясным для меня самого напряжением и с надеждой.
Дверь наконец открылась, и в избу вошел улыбающийся сероглазый усатый
архангел с простецким лицом, школьный сторож Аслям-агай, на ходу отстегивая
от рамен своих мокрые сникшие крылья. Он принес мне полведра махана, парного
конского мяса, и тут же принялся растапливать печь...
То было прошлой осенью, а теперь идет май, летят яркие последние дни
учебного года, скоро быть летним каникулам. И я думаю о том, что теперь-то
хлеб насущный, хлеб подлинный и честный я всегда сумею заработать себе. Дети
из Татаро-Крапивенского и Синих Вершков, откуда за четыре километра ходят к
нам в школу, признали, похоже, мою методику. Которая, кстати, совсем проста.
Я им рассказываю не только о войнах, восстаниях, нашествиях и смутах, о
происках тиранов и ошибках великих полководцев, но и о разных шедеврах,
которые создавались художниками в то же самое время, когда происходили эти
события. Таким образом, я пытаюсь дать учащимся представление об Истории как
о совокупности творчества и самоуничтожения, жертвенности и преступлений. И
пусть ощутят они на своих молодых нежных лицах тепло и отсвет далекого
будущего, когда забудется жестокость, настанет веселие и замкнется наконец
единая цепь Доброты, Милосердия и Творчества.
А вот и он - настоящий маг: майский теплый вечер, в приречных кустах
лещины и поникших зарослях ив поют соловьи. Одни поближе - позвонче, другие
подальше - тише. Похоже, что у каждого крошечного певца имеется своя
обширная вотчина, рассчитанная на естественную протяженность его песни.
Каждый вступает в общий хор, находя свое мгновение для этого, определяя его
безупречным музыкальным наитием, вкусом и прирожденным чувством
контрапункта, - и плывет над весенней землею, клубясь вместе с яблоневыми
лепестками, торжествующая соловьиная фуга. Я слышу ее и не слышу: я живу, и
меня уж давно нет на свете - и в том не вижу для себя печали. Это эхо, всего
лишь соловьиное эхо, летит на гребне майского рассвета, и размашистые волны
времени бегут вдаль, унося к берегам иных веков одухотворенные птичьи
голоса, - но я сам уже вплетен, словно тонкое волоконце звука, в эту вечную
музыку.
Я слушаю соловьиные концерты, испытывая тихую и скромную гордость, что
ценою нелегких душевных усилий сумел постичь доброту Отто Мейснера, магистра
философии. Однажды в Москве, еще в те давние дни, когда я бегал по жаркому
городу, то и дело падая в обморок от слабости, свирепого горя и
растерянности, на какой-то площади или, может быть, в троллейбусе - не помню
точно где - рядом со мною оказался некий призрак мысли. Склонившись к моему
несчастному уху, он моим же собственным голосом прошептал, что я существо
маленькое, очень маленькое и почти незаметное, и никто за мною не следит
сверху, поэтому нечего мне стыдиться позора и срама компромиссов, что надо
скрывать все на самом дне сердца и потихоньку делать то, что мне нужно. Ты
проживешь и так, и так, шептал отделившийся от меня голос. И действительно,
оглядываясь вокруг себя, я видел, что можно прожить "и так, и так". Но все
же я очень рад, что подпортил нос другу своей бывшей жены, уехал от них и
теперь живу здесь. А больше всего я рад тому, что никто меня не принуждал
так действовать. И все последующее вышло у меня тоже без принуждения - я
сам, все выбрал сам...