"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

себя охватывает меня, как только я почувствую, что подымается из утробной
глубины эта скверна, и в такие минуты я могу натворить много глупостей, и
вот в чем различие между мной и Отто Мейснером: он был врагом всякого
неразумия, гневного действия.
...Нас спасла лошадь - та безвестная бандитская лошадь, на которой
приехали грабители за пресловутым нашим богатством. Не знаю, не берусь
гадать, что бы с нами сделали бандиты, не обнаружив ничего в доме, кроме
полмешка риса, кучи полуголых детей среди убогого тряпья да онемевшей от
испуга молодой женщины в исподнем, - но вдруг славная лошадка, оставленная
без присмотра, тронулась с места и тихонько пошла по дороге, таща за собою
тарахтящую телегу. Налетчики, рыская вокруг домика, не сразу заметили, что
лошадь удрала, а когда заметили, то она была уже далеко. Громко ругаясь, они
бросились ее догонять - их было трое: два мужика и одна женщина - их всех
видела мать через крохотное оконце. Впоследствии стало известно: лошадь
пришла к рынку, что возле железнодорожной станции, и сама подошла к сторожу,
который был вооружен двустволкой... "Чудеса!" - говорят по такому случаю
или: "Бог спас". Но что бы то ни было, мы оказались и на самом деле спасены,
я из своего угла видел, как вдруг забегали взад-вперед по комнате старые
отцовские сапоги - и широко раскрылась дверь, хлынул щедрый лунный свет в
комнату, а мамин истошный голос разнесся в безмолвии ночи: "Воры! Дядя
Hay-ум, во-оры!" - и зазвенело стекло: то мама, выскочив в сапогах из дома,
побежала к соседям и костяшками пальцев расколотила у них окно.
Тот звон разбитого стекла и осыпающихся наземь осколков звучит и сейчас
в ушах, мамина рука была в крови, а я, целую вечность спустя, сижу за
широким деревенским столом и думаю: если я любил свою жену, то ведь знал за
что, и любовь навсегда останется при мне, хоть и отвергли ее, и сама
женщина, вызвавшая такую любовь, тоненькая, миниатюрная, соломоволосая,
отчаянно алчущая чего-то такого, чего никогда не получит, - пусть уходит она
вдаль от меня, а я буду помнить о ней, и еще надобно разобраться бы, кому из
нас двоих хуже. Пусть на словах жалеет меня, рассказывая другим, какой я
неудачник: забрался в деревню, оброс шерстью, корову завел... но ведь не
она, а я знаю, ясно представляю себе, что позволю себе и чего никогда не
позволю, случись завтpa хоть потоп - что угодно... Впрочем, это уже трюк,
игра праздного ума: никто будущего знать не может, то нам не дано от
природы, не положено, и, возможно, нас проверяют - явили на свет в самое
сложное время и проверяют на верность, на истину, на красоту. И хотя я
родился немного раньше, чем началась война, но истинным годом рождения для
меня был и навсегда останется тысяча девятьсот сорок первый - два-три года
до этого можно посчитать навсегда утраченными, неосуществленными, как
первоначальный бледный подмалевок, поверх которого была написана совершенно
другая картина.

Глава 10

Мое деревенское житие средь тишины и покоя вполне удалось, учительство
принесло мне полное удовлетворение, хотя и пришлось поначалу нелегко: печь в
избе дымила и не было припасено на зиму валенок, ходил я в школу через
сугробы, оставляя в снегу глубокие, до колен, ямки, в которых часто
застревали мои венгерские башмаки, соскакивая с ног. Трудно было привыкнуть
к характеру волевой директрисы нашей карликовой школы, которая проработала