"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

циновке, сквозь плетения которой просачивался угарный смрад из трещин в
дымоходах кана. Мать и трое детей спали тревожным сном людей военного
времени, я среди них был старшим из мужчин дома, и минуло мне тогда шесть
лет. Мать разбудила меня в темноте и, царапая острыми ногтями мое плечо,
прошептала в ухо, от страха еле ворочая языком: "Кош-ш-ш...ка. Черная
кош-ш-ш...ка". Отец был в трудовой армии на карагандинских шахтах, мать с
тремя малышами кормилась тем, что покупала неочищенный рис, шалу, и, ободрав
его в ножной корейской ступе, перепродавала с наценкой. Очевидно, разнеслась
молва, что у матери много риса, денег и припрятанного добра, а я помню, что
рису бывало не больше одного мешка враз, и со станции приходили люди,
которым мать отпускала белое зерно, строго отмеряя его алюминиевой миской. И
вот решили наведаться к нам ночной порой знаменитые "черные кошки". В те
годы рассказы о целиком вырезанных семьях, об ограбленных, порубленных
топорами, исполосованных бритвами людях звучали в каждом доме, и все эти
великие злодеяния приписывались могущественной банде "черных кошек".
Сказывали: приходит ночью кошка под дверь, мяукает, царапается, и, когда
хозяин открывает, рубят его через порог топором... К нам грабители прибыли
на подводе, предвкушая, очевидно, немалую добычу. Перед нашей дверью они не
стали мяукать, а сразу принялись ее трясти, дергать - несильно, спокойно,
словно желая угадать систему запоров. Как только я, очнувшись со сна,
сообразил, в чем дело, могучий страх подхватил меня, как щенка, за шиворот и
вышвырнул из теплой постели. Словно звереныш, я вырвался, тихо урча, из рук
матери, не соображая даже, что это она - надежная и добрая, теплая и
хлебодарная, - ползком ушел в сторону и забился под низкий прилавочек,
устроенный в углу лачуги напротив двери. Стояли на этом прилавочке примус и
кастрюли, а внизу, под ним, - старый чугунок с солью. Я влез в это
единственное убежище, притаился рядом с чугунком, сжавшись в комок, и видел
оттуда: шаткая, перекошенная дверь нашего саманного жилья, открывающаяся
сразу на улицу, светилась щелями - стояла на дворе лунная ночь, совершенно
не мешавшая разбойным делам, ибо в глухомани Казахии, в глубочайшем
фронтовом тылу, находилось наше селение, и военной и милицейской силы не
было в нем для защиты жителей от налетчиков, и те работали в ночи спокойно,
деловито, объезжая на подводе все заранее намеченные для ограбления дома...
Мне ясно были видны прямые, казавшиеся ослепительными щели в старой двери,
но смотрел я с омертвевшей душою не на эти красивые полоски, а на то, как
шевелится проволока, всунутая меж косяком и дверью, - ищут крючок, чтобы
откинуть его...
Я вспоминаю сейчас самое, может быть, печальное и плохое в своей жизни,
и это ушло теперь в такую глубину времени, - но сквозная рана, которую
получила тогда душа, не затянулась вполне и до сих пор болит, не давая ей
покоя, и мне кажется, что простят меня за это тягостное воспоминание: я
вижу, как крутится, побрякивая, изогнутая проволока и неуклонно приближается
к дверному крючку, который, знаю я, очень легко входит в кольцо проушины.
Еще секунда - и крючок будет открыт... Я обмочился со страху, мне было шесть
лет, спал я без штанов, и поэтому никакого урона для одежды не было
нанесено, лишь чугунок с отщербленным краем явился свидетелем моего позора,
и тому минуло много лет, а оно все не уходит, и страх для меня не только
страх - это вина и скверна, это я ненавижу больше смерти, и я не могу
простить времени, в котором пришлось прожить такое детство, и войне за то,
что заставили меня познать такой страх. И теперь черная ярость на самого