"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

стукнули меня молотком по голове; мне вполне стало ясно, почему дед решился
наэто, я даже увидел, как меркнет, меркнет свет в глазах и стремительно
темнеет оставляемый навечно мир, но никак не может угаснуть окончательно, -
словно высшая тайна жизни в том, что свету ее никогда не быть поглощенному
тьмою...
И вот теперь, сидя в образцовом кабинете двоюродного брата, заврайоно,
рядом с ним и с еле различимым в полумгле кабинета призраком деда, я
почувствовал, что всех нас троих, таких похожих, спокойных, с фамильными
чертами непреклонности и воли на лице, гложет изнутри одна и та же
неизбывная тревога нашего двадцатого века. И я испытал мгновенную обжигающую
жалость и к измотанному брату-служаке, и к бесплотному деду-философу, от
которого не падала даже тень на коричневую спинку кресла, и к себе самому.

Глава 9

Он направился к реке, решив пробираться глухими закоулками к зданию
полицейского управления, куда хотел сдать револьвер. За последним домом
улицы, кончавшейся поворотом крутого спуска к реке, на травянистой высотке
стоял одинокий кочевник с верблюдом в поводу. Покрытые одинакового цвета
пылью - или одинаково вылинявшие под солнцем степных пустынь, - сей кочевник
в кожухе и верблюд в потертой во многих местах шкуре были оба цвета древнего
праха, словно только что вышли из седых библейских глубин. Но, оглянувшись и
вдохновенно уставясь на магистра узкими глазами, этот живой сколок
неподвижной Азии вдруг протяжно и мелодично запел - может быть, о том, как
дивно выглядят баржи на голубой широкой Волге и сколь обильно богатство
человеческое, плывущее в бесчисленных кораблях по воде. Узрев же отрешенное
лицо Отто Мейснера и спохватившись, что песнь его может быть не понята
бледным человеком в шляпе, кочевник вновь отвернулся к реке, запел уже для
одного себя. Верблюд перетирал во рту жвачку, ворочая серой, обросшей
волосками нижней губою, полуприкрыв ресницами дикие глаза, и конец одного
горба его свисал в сторону, как истощенная грудь женщины. Магистр прошел
мимо них, зная, что все они трое фантомы друг для друга - томительные
видения из другой действительности.
По набережной немощеной дороги Отто Мейснер прошел до крутых обрывов,
по которым, опираясь на вбитые в склон столбы, средь зарослей могучего
бурьяна поднималась вверх многоступенчатая дощатая лестница без перил.
Подножие этих обрывов лежало на полосе белого песка, изрядно захламленного,
и множество лодок, притираясь боками друг к другу, валялось вверх днищами
недалеко от воды. Нагая детвора, прячась меж ними, развела небольшой костер.
Худой, круторебрый отрок метнулся от него, обошел лодку и, болтая на бегу
остроконечным голым стручком, приблизился к магистру.
- Барин, табачку покурить брось! - сипло крикнул он, щурясь и кривя на
солнце облезлое лицо. - Сихарку аль папиросочку!
Отто Мейснер похлопал по карманам и развел руки: нету, мол, не курю, -
и голый мальчишка, тряхнув длинными кудрями, умчался обратно к костру - и
дети там над чем-то звонко рассмеялись. Магистр стал подниматься по
лестнице, то и дело оглядываясь сверху на веселящихся маленьких аборигенов.
А если им револьвер отдать, думал он, что бы они сделали? Они попытались бы,
наверное, кого-нибудь застрелить. Хотя бы собаку или кошку. Так для чего же
я собираюсь отдать это оружие взрослым, более свирепым люкантропосам,