"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

и я, склонен к ранней седине, что унаследовали мы, должно быть, от бабушки
Ольги - она всегда предстает в моей памяти с белоснежной головою, в белой
кофточке и юбке - траурной и посмертной одежде корейских стариков, которую
она постоянно носила. Рядом с моим братцем в удобном коричневом кресле сидел
наш дед Отто Мейснер, держа на коленях тросточку и фетровый котелок, и
выглядел магистр философии моложе своих седеющих внуков. Так, по крайней
мере, привиделось мне, ибо я полагал, как и все в нашем роду, что
благородного магистра постигла смерть в далекое знойное лето 1914 года. Сама
бабушка Ольга говорила то же самое и еще: что был он человеком слишком
деликатным и по натуре "прямым как палка", и чересчур гордым и нежным, чтобы
долго жить на этом свете.
Он терпеть не мог, например, когда прикасались к нему, толкали или даже
просто разглядывали его с достаточной назойливостью... И мне призрачный
дед-философ, такой, каким представился рядом со своим чиновным внуком, был
понятнее и ближе реально существующего двоюродного брата. И я вспомнил, что
всего лишь несколько дней назад, бегая по Москве, охваченный адской духотой
и запахом гари, вдруг впервые представил себе деда, которого никогда не
видел, и пытался мысленно обращаться к нему. Мне вдруг открылось то, над чем
никогда раньше я и не пытался размышлять: его приуготовленное судьбою
страшное одиночество перед концом...
Где-то вблизи Москвы и далее по соседним областям горели торфяные
болота, едкий дым стлался над прахом и сушью городского камня, тревожа
людей; я стоял на краю огромной площади, и стучала, билась на виске моем
пульсирующая жилка. И где-то шли эти обывательские разговоры о дымном экране
в атмосфере, об астероиде. И мне тогда подумалось, что, пожалуй, не только
желание как-то внутренне оправдать свою неряшливую алчность и торопливое
цапанье благ земных заставляет моих "пожарников" столь мрачно рассуждать о
будущем человечества, - как я считал раньше... А вдруг они и на самом деле
верят в близкий конец света и живут в ожидании надвигающейся катастрофы?
Должно быть, "пожарники" всех веков и эпох верили в это, поэтому время от
времени предрекали наступление дня, когда раздастся трубный глас,
заворачивались в белые простыни и на рассвете ползли в сторону кладбища.
Потому и всякое творчество становилось для них бессмысленным. И моя
соломоволосая жена, с двумя алыми лепестками умело раскрашенных губ,
разлюбившая меня и кое-как защитившая диссертацию, а потом и думать забывшая
про науку, была скорее фигурой трагической, нежели сатирической.
Верить или не верить? (Вопрос чисто религиозный, религию эту определили
уже давно, и Лев Толстой об этом же говорил в своих трактатах: братство,
единение...) Нехорошо было тогда в Москве, скверно у меня на душе, сизая
мрачная мгла заволакивала яростный зрачок солнца, и необычный для города
запах горящих болот словно проникал через нос напрямик к мозгам, порождая в
голове угрюмую, сумасшедшую мысль, что уже горим, - Земля горит, тлеет под
ногами, словно тюк пакли. Так верить или не верить? Поддается ли
какой-нибудь нравственной оценке подлинное человеческое отчаяние? Отвечает
ли за себя человек, когда вдруг утрачивает веру в добро? В те дни, получив
как-то зарплату на новой работе в...ском музее, я расписывался в ведомости
и, выводя привычную для себя подпись с длинным росчерком - Меснер, вдруг
подумал: почему, откуда эта странная фамилия пришла ко мне и почему я,
именно я, стал обладателем ее?... В глубокой задумчивости сунул свои деньги
в карман брюк сзади, да так и застыл с открытым ртом возле кассы. Словно