"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

порядок, а теперь у нее и нового сожителя был всегда некий искусственный,
беспокойный праздник, вернее постоянное вроде бы приуготовление к празднику,
веселью, "хорошо проведенному вечеру". Они жили, как бы жадно хватая все,
что под руку попадется, словно втайне боялись, что не дадут им испытать то,
чего хочется, и готовы были испытать это хотя бы наспех, кое-как, кувырком,
лишь бы успеть... И выбор нового спутника жизни был сделан женою именно из
расчета приобрести себе партнера по этой оголтелой жизненной гонке, по стезе
удовлетворения самых разнообразных желаний - я для такой гонки уже не
годился, слишком прост был и неповоротлив и зарабатывал маловато.
Такими же, как она, были все те, с которыми жена теперь зналась. Они
могли существовать лишь не очень многочисленными компаниями, теряясь как
перед одиночеством, так и перед большим скоплением народа. Существуют такие
жучки, их можно увидеть в каком-нибудь самом неожиданном месте: на
придорожном столбе, под стеною сарая, на какой-нибудь полусгнившей колодине
у опушки леса, их в народе называют "пожарниками", очевидно за ярко-красный
цвет их надкрылий, испещренных черными точками. Никогда я не видел, чтобы
они летали, не слыхал, какую пользу они приносят, но и не слыхал, чтобы они
приносили какой-нибудь вред. Обычно они сидят, сгрудившись небольшими
сообществами, и греются на солнышке. Однако, несмотря на свою любовь к
праздной неподвижности, они шустро разбегаются при появлении какой-нибудь
опасности. И вид у каждого довольно смышленый. Сколько их на свете, никто не
считал, но за последнее время их становится все больше и больше.
В человеческом варианте сия никчемная сила природы проявляется так, что
каждый воплощающий ее "пожарник" испытывает неодолимое отвращение ко всякого
рода творчеству - как художественному, преобразующему первозданную материю
качественно, так и ремесленному, увеличивающему ее количественно. Но все они
очень любят комфорт, благополучие, всегда стремятся ухватиться за
что-нибудь, пока есть время, и прежде всего за плотные материальные вещи,
ибо им не за что больше уцепиться. И, наблюдая за ними, я порою с грустью
думал, что все усилия художников мира, которых я знал, пошли прахом.
...Но всего этого я не мог высказать даже единокровному брату. Я лишь
просил, чтобы он отдал мне бумаги деда. Брат раньше преподавал немецкий язык
в школе и после смерти бабушки Ольги забрал записки Отто Мейснера, чтобы
почитать их. За время службы в армии я на досуге усердно изучал немецкий и
теперь мог бы и сам разобраться в документах деда...
- Что ж, забирай, - ответил брат, утомленно зевнув. - Признаться, я их
еще не читал, времени все не было. Любопытно будет узнать, что это был за
человек... Потом мне расскажешь.
Разговор происходил в кабинете, затемненном чуть дышавшими на сквозняке
шторами, - как бы на островке, вернее, в уединенной пещерке тишины, прохлады
и порядка (мир внешний, откуда пришел я, дышал жаром необыкновенно
засушливого лета, а во всем здании ровно еще продолжался ремонт, пыль
клубилась в косых столбах света, ступени лестниц были припудрены алебастром
и где-то резали стальной пилкой водопроводную трубу), мы сидели по разные
стороны широкого стола, полированная плоскость которого холодно блистала,
новые кожаные кресла стояли вокруг в строгой симметрии. Мой двоюродный брат,
созидатель этого казенного уюта и образцового порядка, был бледен,
веснушчат, скуласт и круглолиц, в чистой голубой рубашке с короткими
рукавами. Над глубокими залысинами его лба сквозняк шевелил рыжие волосы, в
которых уже паучок времени кое-где соткал серебряную паутинку. Брат был, как