"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

неубывающая радость человеческой дружбы.
Отец Нади был молчаливый работящий старик, давно овдовевший,
проживавший в одиночестве, на отшибе с края слободы, в старом большом доме,
стоявшем на высоком берегу Волги. Прибытию гостей и наполнению живым духом
своего заброшенного жилья старик был, видимо, рад и хотя ни слова не сказал
в подтверждение этого, но трудиться и хлопотать стал еще усерднее. Это был
длинный сухожильный седой старик с таким незначительным, хотя и вовсе не
уродливым, странным лицом, которое невозможно представить в памяти, когда
перестаешь его видеть. Казалось, что он и создан Господом Богом не для того,
чтобы кому-нибудь броситься в глаза и запомниться, а единственно для работы.
И человек словно знал это и покорно, с виноватой, тишайшей кротостью
принимал свою участь: работать, работать и работать. Благодаря его трудам
прожили большой семьею всю германскую войну, и после революции войну
гражданскую, и выжили в чумной поволжский голод.
Илья же Чумасов появлялся однажды - пришел с винтовкой ночью,
провонявший потом, завшивленный, неузнаваемо постаревший и осатаневший. Он
был не в ладах с установившейся тогда красной властью, поэтому прятался и
через несколько дней ушел в какую-то местную небольшую банду. А спустя
недолгое время он был найден мертвым на крутой дороге, ведущей к дому
тестя, - туда он приполз, оказывается, после того, как его скинули в
рукопашной схватке с высоченного железнодорожного моста и думали, что готов,
однако ночью он пришел в себя и протащился в темноте несколько верст.
Почти десять лет не видевшая мужа и давно уже отвыкшая от него, Надя
хоронила его спокойно, как чужого, слезинки не пролила. Но что-то изменилось
в ней, наверное, после этой устремленной к ней жалкой смерти мужа. Стала она
угрюма, часто покрикивала на молчаливого отца, на Ольгу, детей. Начала
помногу неразборчиво есть, толстеть по-бабьи, одеваться во что попало. Серые
любопытные очи ее потускнели, плечи раздались, улыбка почти исчезла с лица,
слез вовсе не было. И только в двадцать пятом году, когда Ольга с большими
уже мальчиками решила вернуться на родину, на Дальний Восток, хмурое
равнодушие оставило Надю, и заплакала она, буйно загоревала, как бывало
прежде.
Отец ее уже оглох, еле шевелился в своей старательной работе, и Наде
было страшно представить, что останется одна, без Ольги и детей. Правда, к
тому времени начала встречаться Надежда с каким-то железнодорожником с
дальнего полустанка, но у того была больная чахоткой жена и пятеро детей.
Последнее прощание подруг было, наверное, тяжким, но мы ничего не знаем об
этом, - пусть слезы их представятся нам светлыми и прощальные слова
печальными и красивыми. Была у них редкостная дружба, которая сберегла и
сохранила жизни, - и мне об этом говорить уместнее всего: я внук Отто
Мейснера, потомство которого спасла эта дружба.
Вам необходимо знать, что помимо всяких великих дел, о чем поведает
История, наше Человечество жило своей затаенной внутренней жизнью, которая
распадалась на столько частей, сколько было людей в этом Человечестве. Одним
из общих свойств затаенного бытия чувств и мыслей наших было несовпадение
того, чего нам желалось, с тем, что было у нас. Так, например, Надя могла
проснуться в душных объятиях железнодорожника и в темноте, клубящейся
сонными грезами, вообразить себе, что это крепкий и молодецкий Илья
прижимает ее к своему сердцу, а мгновение спустя женщине предстоит узнать,
что все обстоит не так, и она тихо заплачет, орошая другую грудь теплыми