"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

серые языки. Пахучая пыль поднималась над ними, сквозь золотистое ее облако
ломилось, с треском притираясь к заборам, громоздкое и молчаливо пыхтящее
стадо коров. Когда скотина проследовала, на дороге в пылевом тумане
замелькали женщины и дети, ловившие разбежавшуюся глупую баранту. Хозяйки,
стоя у раскрытых ворот, многообещающими и чуть, казалось мне, грустными
голосами тоненько призывали:
- Ка-а-а-тя! Ка-а-катя-кать!...
Вот мимо калитки проследовала верхом на баране моя ученица Марьям,
тоненькая, грациозная девочка. Всадница упиралась длинными худенькими
ножками в землю, едва доставая до нее мысками, и всем своим существом
подталкивала, понуждала молчаливого, упирающегося барана двигаться в сторону
своего дома. Серьезное, тонкое лицо Марьям разгорелось, она не смотрела в
мою сторону, но по ее опущенной голове и потупленному взору я понял, что она
смущена моим присутствием. Тогда я встал с лавочки, вышел за калитку и
поддал ногою в лохматый зад барану.
- Смелей, Марьям! - крикнул я вслед удаляющейся всаднице, конь которой
заметно прибавил ходу.
Навстречу ей проскакал другой всадник на баране, некто Усман
Келембетов, шестого класса ученик, моей помощи ему не требовалось, потому
что мальчик он был жилистый, крепкий, а баран под ним не очень упрямый.
Ухмыльнувшись мне всей своей сероглазой симпатичной мордочкой, Келембетов
Усман бегом протащил за рога черного, запыленного овна, держа его меж
раскоряченных ног. Я направился к своей калитке.
И тут неожиданно, проскочив у самых моих колен, со двора выбежал серый
мерлушковый барашек, бросился вскачь вдоль забора, жалобно блея. Я узнал его
по голубому бантику, которым был прихвачен пучок руна на его спине, словно
косица на макушке у какой-нибудь деревенской девочки, - он все время путал
дворы и забегал ко мне, и это его встретил магистр Отто Мейснер во время
своего путешествия однажды на безрадостной осенней дороге: он лежал на
плечах хозяина, прихваченный им за ножки, и с кроткой мольбою в глазах
поднимал голову на тонкой шее. Я подумал, что моя жалость к этому сыну овцы
не имеет, в сущности, никакой разумной основы. И тогда из невнятных глубин
моей жизни всплыла одна беспредельная детская обида. Я видел когда-то кино,
не помню уж какое, но в нем очень натурально показывали, как волки, напав на
стадо, режут овец. Злобно оскалившись, зверь грыз покорно подставленную шею
овцы. И она умирала, вяло трепеща, перебирая ножками, глаза ее постепенно
тускнели. По замыслу тех, кто снимал сцену, это должно было вызвать в
зрителе чувство жалости к овцам и гнев по отношению к жестокому зверю.
Однако во мне, потрясенном этим зрелищем, поднялось вовсе другое. Я почти с
ненавистью смотрел не на убивающего волка, а на покорно умирающую овцу. Слез
не было - только огромная обида, что не нашлось хотя бы одной сердитой овцы,
которая попыталась хотя бы боднуть жестокого хищника...
Поздно вечером я одиноко сидел за столом, Отто Мейснер с женою и сыном
плыли на волчьей повозке-ладье сквозь облака, и далеко внизу под ними
вращалась огромная планета, наворачивая на себя все новые витки времени. Мне
стало тревожно за магистра философии, когда душа его раскрылась навстречу
открывшемуся простору поднебесья и величием своим стала уподобляться ему:
мое сердце, наоборот, сжалось в маленький холодный комок. Отто Мейснер взял
мою любовь и забрал моего ягненка и теперь подводил меня к безграничному
белому Ничто, в котором растворится наконец вся моя тревожная отдельность,