"Дина Калиновская. О, суббота! (Повесть, ж."Дружба Народов" 1980 N 8)" - читать интересную книгу автора

похожего на место, где люди могли бы сообщаться с богом, не нашел. В самом
конце переулка, возле кирпичной стены завода, он спросил у быстрой, как
тень от летящей птички, молоденькой почтальонши, спросил, как бы
подсмеиваясь над самим собой, как бы говоря: "Что я ищу - смех один!"
Почтальонша махнула рукой на зеленые ворота, причем из пачки писем,
которую она держала в этой руке, вылетели несколько, упали на камни и
траву. Она ругнулась, Саул Исаакович подскочил и помог ей собрать письма...
Она показала на зеленые ворота, куда Саул Исаакович и не подумал бы
заглянуть, хоть и проходил мимо. Прямо в железной зеленой калиточке, так
что калиточка совсем закупорилась, ссорились две женщины. Из калиточки,
как из репродуктора, на переулок низвергалось дворовое недоразумение. Саул
Исаакович подошел, остановился рядом, стал ждать, чтобы его заметили и
дали пройти.
Это был рядовой скандал на всю улицу, на всю Пересыпь и на весь мир. Он
цвел уже в той фазе, когда первопричины и подоплека его облетели, как
лепестки, и забыты и голые тычинки и пестики, угратившие пыльцу смысла, не
имеющие своеобразного аромата, упрямо и тупо топорщились однообразными
оскорбительными выкриками.
- Что вы стоите? Вам надо идти? Идите! Кто вам не дает! Ему тесно! -
наконец обратили внимание на Саула Исааковича дамы.
Саул Исаакович прошел. В пристройке жили и ссорились, а синагога стояла
в глубине двора. Она с первого взгляда понравилась ему, как только он
открыл высокие двери.
Сразу же за дверью, таким образом, что главный вход мог открываться
лишь одной своей половиной, а вторая оказывалась навеки припертой,
привалился боком дубовый дореволюционный шифоньер, вероятное хранилище
тряпок, швабры, веников и ведер.
Шифоньер закрывался амбарным замком на кольцах. За ним, в уголке, на
некогда беленой стене, висела эмалированная раковина, в ней лежал кусок
грубого мыла.
Против двери обломанные перила от ажурной железной лестницы на второй
этаж, под лестницей обломки стульев, очевидно, хранимые с целью починки.
На сводчатом потолке пузырями вздулась позеленевшая, а когда-то голубая
масляная краска.
Дверь в следующее помещение была тоже высокая, резная, торжественная,
но как бы ночевавшая под многими дождями.
Вся откровенная бедность места была приятна Саулу Исааковичу, как
приятна всякая откровенность.
Никого не было. Не гудели голоса, как должно, не выплескивался из
главного помещения одинокий, как должно, похожий на кипяток из стакана в
дрожащей дряхлой руке, горячий старческий голос. Этого не было. А был уже
полдень, просто все уже разошлись, гулкие шаги опоздавшего Саула
Исааковича смешались с чириканьем воробьев, расшалившихся на люстре.
Здесь не слышно стало криков во дворе, шума улицы. Здесь все кончалось
- и сама синагога, вместилище ветхости и тайны, кончалась улица с газетным
киоском и пивным, город с заводами, театрами, трамваями, само время.
В горячей и голой пустыне, под сухим и седым небом сорок странников в
белых плащах шли, опираясь на посохи, за тем из них, кто вел их и кто пел
им. Сорок согнутых спин, сорок белым покрытых долов, сорок душ, узнавших
цель и смысл, шли, не оборачиваясь и не ропща, за тем из них, кто был