"Александр Хургин. Возвращение желаний" - читать интересную книгу автора

больше вспоминать ему было нечего.


В ПЕСКАХ У ЯШИ

Она терла лицо руками, ведя ладонями со лба по глазам к подбородку, и
на щеках оставалась краска, пальцами снятая с ресниц. Краска была черная и
жирная. И лицо становилось черным в тех местах, где двигались пальцы. А
между ними оно оставалось бледным. Приобретая трагический и в то же время
комический, клоунский вид. Ну что это в самом деле за боевая раскраска у
молодой женщины, пусть молодости и не первой? Хотя все это бабушкины сказки
о второй и последней молодостях. Молодость, как и детство, одна, в
единственном, значит, числе. То есть - почему, как детство? Как все.
Природа, в общем, скучна и однообразна. В ней все по одному образу, по
единому образцу. Весна, лето, осень, зима. Можно сказать, что у дерева или у
человека весен много и лет много, и зим. Да, маленьких и локальных - много,
но все они объединяются жизнью в одну большую весну, одно общее лето, одну
последнюю осень и одну холодную зиму. В конце которой - конец. Тоже
один-единственный. Конец, так сказать, концов.
Естественно, она не плакала, глаза под пальцами не были влажными, и
слезы из них не лились. Влажными были ее пальцы и кожа лица тоже была
влажной. От жары. Жара стояла тяжелая. Причем она именно стояла. Неподвижно.
Или - недвижимо. И все стояли в этой жаре и тоже старались не двигаться.
Каждое движение выдавливало из пор густой непрозрачный пот. И он катился под
собственной тяжестью сверху по телу вниз и стекал в босоножки. Это было
неприятно. И противно. Когда в босоножках скользко - это противно. Но и
уйти, когда все стоят, а она мажет себе черной краской лицо, не понимая, что
делает - тоже вроде нельзя. Или можно. Но неудобно. Неловко. А она никуда,
похоже, не собиралась. Она стояла вместе со всеми и не думала никуда
уходить. Что-то - возможно, простые приличия - держало ее здесь, приковывало
к месту. И место это было не самым лучшим местом на нашей планете. Далеко не
самым лучшим. Остальные тоже стояли в неподвижности. Внутри ее. А она,
неподвижность, окружала и охватывала их всех снаружи.
Мне казалось, что все уже давно закончилось. Но, видимо, я ошибался
или, скорее, чего-то не знал. А они знали. И стояли. Наверно, ритуал того
неукоснительно требовал. Ритуалы всегда требуют чего-то от людей, требуют,
требуют и требуют...
И я не выдержал. Жары, напряжения, чужого случайного несчастья. Я
попятился, сделав по сухой, треснувшей в трех местах земле, два незаметных
коротких шага. Потом я повторил свой маневр. Раз и еще раз. И остался за
спинами мужчин и женщин. Спины продолжали свою неподвижность, они медленно
каменели под солнцем. Каменели и выгорали. Впрочем, выгорали только одежды.
Да и они не выгорали, потому что давно выгорели до полной и окончательной
белизны и выгореть больше не могли. Дальше выгорать было некуда, дальше
можно было только истлеть.
Я постоял какие-то мгновения - достаточно, надо сказать, протяженные,
хотя и пустые - постоял так, на всякий случай, если кто-нибудь обернется. Но
никто не обернулся. Никто не пошевелился. Все погрузились в смерть,
прикоснулись к вечности и от этого прикосновения остолбенели. А я пошел,
удаляясь, увеличивая скорость движения, учащая шаг и дыхание. Ретируясь. Я