"Александр Хургин. Возвращение желаний" - читать интересную книгу автора

невпопад "извините, я попозже зайду" и ушел.
С тех пор он стригся где вздумается и у кого придется, и своего мастера
не имел до самого вот этого времени, когда уже не он ходил к парикмахеру, а
парикмахер ходил к нему по особому приглашению. И ему не вспоминалось ни
одно парикмахерское лицо, которых много прошло перед ним за жизнь. Кроме
лица дяди Ефима. Его лицо как раз вспоминалось отчетливо. Свое собственное
так не вспоминалось, а его - вспоминалось. Почему-то.

Вообще, люди в полухинских воспоминаниях фигурировали в виде контуров,
силуэтов, наборов каких-то особых и неважных примет. А четких, сходу
узнаваемых лиц в них было не много. И по какому принципу отобрала память
эти, а не другие лица - загадка и тема для ученых-геронтологов. Но не по
значимости в прошедшей жизни - это точно. И не потому, что старик Полухин их
не любил или любил. Если бы по этому принципу память действовала, он бы
вообще неизвестно кого в ней сохранил. Немногих он любил в жизни. И не любил
совсем немногих. Потому что и некого было ему любить или не любить. Разве
что самых своих родных и близких. А так, вокруг, кого он мог любить? Или не
любить. Да еще так, чтобы как-то по-особому помнить.
Пожалуй, наиболее прочно засели в его памяти кричащие лица. Лица,
которые кричали на него. Например, лицо старшины-фельдшера в госпитале. И
то, как это лицо в самом начале войны орало: "Разжирел! В строй его!".
Его призвали в самом начале, в июле, аннулировав год назад данную
отсрочку. Но непонятно и нелогично - призвали и повезли, может, по
сохранившейся с мирного времени инерции и разнарядке, не туда. Повезли не на
запад, а на восток, в глубокий, можно сказать, тыл. На границу с
дружественной Монголией. И они там, человек пять, напились известки. Ночью,
после бесконечного марш-броска по голой выгоревшей степи, наткнулись на
бочку. Жажда к тому времени мучила всех страшная, до сухости в кишках. Фляги
давно опустошили. Ну, они и набросились на первую попавшуюся жидкость. Пока
распробовали, что это не вода, было поздно. Оно, конечно, с первого глотка
стало понятно, что вода плохая, не питьевая и пахнет какой-то гадостью, но
что они пьют известь, поначалу не разгадал никто. И эта выпитая известь,
может быть, оставила старика Полухина в списках живых. Потому что он попал в
госпиталь, правда, в палату смертников, откуда обычно выходили вперед
ногами, а полк его погрузили в вагоны и на запад повезли, опомнившись. И
сразу с колес на передовую линию фронта бросили. Там он и остался, в полном
своем личном составе. А Полухин счастливо выжил, один из всех, кто извести
хлебнул. Потом его тоже на запад отправили, но уже не в самое пекло. И он не
погиб, даже служа в артиллерии на конной тяге, под Сталинградом. Только всю
жизнь последующую с желудком и кишечником маялся. Периодически. Колиты его
донимали, гастриты и тому подобные заболевания желудочно-кишечного тракта. И
лицо того фельдшера - тоже донимало временами. Во сне, допустим, снилось -
как он кричал ему, еще лежачему, "разжирел".
Да, кричащие лица действительно застревали в памяти прочно. И то
застревало, как именно они кричали, как распахивали рты, как темнели от
напряжения, как ворочали меж зубов языками. Мелочи, значит, застревали,
штрихи к портретам. Даже если кричали эти портреты из толпы.
Чаще других ему виделось лицо, орущее в окружении сотни таких же лиц
"Фридман, сколько ты душ загубил?". И не так все лицо он видел, как его
красный глубокий сухой рот. И орал рот эти слова не кому-то, а именно ему.