"Эрих Кестнер. Когда я был маленьким" - читать интересную книгу автора

представлении". "Я стоял перед университетом, - вспоминал он после войны, -
стиснутый среди студентов в форме штурмовиков (цвет нации!), смотрел, как в
трепещущее пламя летят наши книги, слушал слащавые тирады этих мелких
отъявленных лгунов". Каждый акт этого средневекового аутодафе сопровождался
ритуальными выкриками: объяснялось, за что именно предаются огню те или иные
книги. Кестнер попал в одну "обойму" с Генрихом Манном: "Против декаданса и
морального разложения! За добропорядочность и нравственность в семье и
государстве!" Можно ли было откровенней и саморазоблачительней
продемонстрировать собственное лицемерие, убожество и примитивность
интеллектуального и нравственного уровня! Какая-то женщина в толпе узнала
Кестнера, крикнула: "А вот и он сам!" Писателю стало не по себе.
В тот раз все обошлось. Арестовали Кестнера позже, доставили в гестапо
для объяснений по поводу стихов, появившихся в эмигрантской печати. (В
гестапо его встретили насмешливыми возгласами: "А, вот и Эмиль, и сыщики!")
Удалось как-то выпутаться. Тем не менее в 1934 году было объявлено, что
Кестнеру, как элементу "нежелательному и политически неблагонадежному",
запрещено впредь заниматься литературной деятельностью. (За год до того он
еще успел выпустить повесть "Эмиль и трое близнецов".) Позднее запрет был
несколько смягчен, писателю разрешили издать несколько книг за границей,
главным образом в Швейцарии. Это были далеко не лучшие из кестнеровских
работ, хотя и среди них есть интересные. Например, "Пропавшая миниатюра"
(1935) - история, как некий бравый мясник помогал своему земляку-берлинцу
доставить в столицу ценную миниатюру; миниатюру, конечно, украли в пути;
потом, впрочем, выясняется, что украдена была лишь копия, и все
заканчивается благополучно. Чем-то это напоминает "Эмиля и сыщиков". В эти
годы был осуществлен, среди прочего, пересказ для детей знаменитой народной
книги о Тиле Уленшпигеле, написан сценарий о бароне Мюнхгаузене, по которому
поставили фильм, пользовавшийся большим успехом. В 1943 году запрет на
литературную деятельность был возобновлен уже окончательно.
Своеобразным документом тогдашней изоляции и одиночества стали
кестнеровские "Письма самому себе". "Ты когда-то писал книги, надеясь, что
другие люди, дети и те, кто уже перестал расти, узнают из них, что ты
считаешь хорошим или плохим, красивым или безобразным, смешным или
печальным, - с горечью размышлял этот "правнук немецкого Просвещения". - Ты
надеялся принести пользу. Это была ошибка, над которой теперь можешь лишь
снисходительно усмехаться... Ты напоминаешь человека, который пробовал
уговорить рыб, чтобы они выбрались, наконец, на берег, научились бегать и
убедились в преимуществах сухопутной жизни".
Лишь позже, после войны, Кестнер узнал, что старые его книги все эти
годы продолжали, несмотря на запреты, ходить по рукам. Его стихи
переписывали от руки в Варшавском гетто, и даже в армейских казармах читали
тайком "Ты знаешь край, где расцветают пушки" и "Голоса из братской могилы":

Четыре года эта бойня длилась,
Четыре года длились, как века.

Строки, написанные о первой мировой войне, обретали новую, неожиданную
злободневность.
Самого писателя еще раз доставляли в гестапо для объяснений. Он
приспособился уклоняться от опасностей: когда в Берлине усиливалась волна