"Артур Кестлер. Анатомия снобизма (эссе)" - читать интересную книгу автора

Дантов Рай, но в то же время - наклоняемся над ним с заботливостью
антиквара.
Эта неизбежная эстетическая двойственность перерождается в снобизм,
когда контекст важней произведения, а право поглядывать на прошлое сверху
вниз волнует больше красоты. Все это зачастую и ведет к неправильной оценке:
мы переоцениваем мертвых и недооцениваем живых; мы преклоняемся перед любой
"классической", "античной", "примитивной", а то и просто старой вещью.
Именно из-за этой тенденции в ее крайнем выражении люди и чернят "под
старину" кронштейны и картинные рамы, и этот вид снобизма мы -
соответственно - назовем "патинированным".
К такому искажению оценки приводит уже знакомый нам процесс: некая
шкала ценностей проецируется на психологически сходный, но объективно
иноприродный опыт; Суть снобизма - в желании измерить вещь не тем прибором:
измерить ее красоту термометром и взвесить - с помощью часов.
Тринадцатилетнюю дочь моего приятеля недавно водили в Гринвичский
музей. Когда ее спросили, что ей больше всего понравилось, она, не
колеблясь, назвала рубашку Нельсона. Что же в ней такого хорошего, удивились
взрослые, и девочка сказала: "Потрясно! Только подумать, собственная
рубашка, настоящая кровь человека, который так прославился!"
Восторг ребенка, очевидно, сродни очарованию, которое имеет для иных
людей чернильница Наполеона, клок волос египетской мумии, мощи святого,
проносимые по улицам во время ежегодного крестного хода, обрывок веревки, на
которой повесили знаменитого душегуба, и счет из прачечной, оставшийся от
Толстого. Примитивный ум воспринимает принадлежавшую некоему человеку вещь
не просто как памятку: вещь таинственным образом впитывает ауру хозяина и
столь же таинственно ее испускает.
"Я уверен, что большинство из нас испытывает особое наслаждение, вонзая
зубы в персик, выращенный в поместье графа, который состоит в родстве с
королевским семейством", - написал не так давно в "Дейли экспресс" один
лондонский фельетонист.
В нашем подсознании живет первобытная магия: медальон с прядью волос,
бабушкино свадебное платье, пожелтевший веер - напоминание о первом бале,
полковой вымпел - все это фетиши, которым мы полуосознанно поклоняемся.
Девочки-подростки, разрывающие на сувениры наряд поп-звезды, суть не что
иное; как вульгарная современная разновидность ревностной паствы,
поклонявшейся осколку кости святого. Восторг, который нам внушают подлинные
рукописи, мебель с клеймом мастера, перо Диккенса и телескоп Кеплера, -
более благородное проявление той же подсознательной склонности. "Потрясно",
как выразилась девочка, любоваться обломком статуи Праксителя - пусть она
больше не похожа на человеческую фигуру, пусть у нее нос как у прокаженного,
и отбиты ушные раковины. Все это не важно: прикосновения мастера наделили ее
неиссякаемой магической силой, которая, излучаясь, передается нам и вызывает
тот же трепет, что и кровь Нельсона на его "собственной рубашке".
Когда вдруг выясняется, что растрескавшийся и почерневший кусок холста
и впрямь написан X, меняется наше отношение к картине и возрастает ее цена,
но связано это не с ее красотой, не с нашим чувством прекрасного и ни с чем
подобным, а только с магией гипноза (вспомним Бренду и ее Пикассо).
Невероятное значение, которое мы придаем подлинному, настоящему в тех
пограничных случаях, когда лишь знатоку заметна разница между оригиналом и
подделкой, - всего лишь первобытный фетишизм. Сами же Пограничные случаи,