"Питер Кэри. Моя жизнь как фальшивка " - читать интересную книгу автора

сторонам в поисках камня или палки.
- Что? Наскучила моя история? - оскалился Маккоркл.
- Нет-нет, отнюдь. Мне бы хотелось лучше знать вас.
- Ну так вот что я вам скажу, - после минутного раздумья произнес
Маккоркл. - Я прекрасно разбираюсь в устройстве двигателя внутреннего
сгорания, но простейшее словосочетание вроде "шелковые чулки" сбивает меня с
толку. Вы можете мне это растолковать?
Поскольку Чабб не знал, что творится в больной голове, он предпочел
воздержаться от прямого ответа. Пробормотал только, что не понял, о чем
речь.
- Да вот о чем, - с неожиданной простотой сказал великан. - Глупо я
поступил: сломал дверь, когда Вайсс не открыл мне.
- Вы сломали дверь?
Ярость, бушевавшая в гиганте, на мгновение затихла. Плечи его обмякли,
он выпустил из цепких пальцев запястье Чабба, закрыл лицо большими ладонями.
- Увы - пробормотал он. - Я напугал его. - Я назвался, как же иначе?
Боб Маккоркл - так и сказал. Он же видел мою фотографию. Сам ее опубликовал.
Вы тоже видели, надо полагать.
Он же знает, что я сам сделал эту фотографию, подумал Чабб. Он дразнит
меня, но зачем?
- "Я Боб Маккоркл", - сказал я ему, - повторил великан. - "Ваш автор,
мистер Вайсс". Но он заорал на меня: "Убирайтесь!" В голос заорал. На меня!
Стоял передо мной в рубашке и трусах. Мой издатель. Я любил его. Я снял с
себя плащ и протянул ему, чтобы он прикрылся, а он оттолкнул мою руку и
крикнул: "Чудовище!"
Я постарался не обижаться. Я переступил тот порог, потому что думал
только о Вайссе, хотел ему добра, пришел сказать, что с неприятностями,
которые он нажил из-за меня, покончено. Я поднял с пола отвергнутый плащ,
смотрю - а бутылка-то, которую я думал распить с ним вместе, разбилась.
Одежда пропиталась вином, в кармане - одни осколки. Но разве я мог обидеться
на Вайсса? "Я - Боб Маккоркл", - повторил я. И начал читать ему стихи в
доказательство.
И вновь, на Главном кладбище Мельбурна, в шесть часов зимнего вечера,
гигант, расставив тяжелые мощные ноги и ухватив Чабба за руку, разразился
нелепой и страстной декламацией:

Пленник мутного, тяжкого воздуха...

Разумеется, стихи были Чаббу знакомы, но он не был готов к такому
исполнению - к исступленному взмаху свободной руки, к подергиванию головы, к
закатившимся глазам, будто слепец играет джаз на рояле. И звук - вместо
усредненного дикторского английского, который слышался автору, когда он
писал эти строки, зазвучал голос гнусавый и яростный, осипший от горечи.
Чабб слушал однажды запись Элиота, и авторское чтение показалось ему скучнее
проповеди, но этот человек неистовствовал, как пойманный хищник, как
запертый в клетку дикарь.

Пленник мутного, тяжкого воздуха
Я неживые ресницы смыкал, чтоб привыкнуть к нему,
И видел цветные высокие башни,