"Питер Кэри. Моя жизнь как фальшивка " - читать интересную книгу авторасторонам в поисках камня или палки.
- Что? Наскучила моя история? - оскалился Маккоркл. - Нет-нет, отнюдь. Мне бы хотелось лучше знать вас. - Ну так вот что я вам скажу, - после минутного раздумья произнес Маккоркл. - Я прекрасно разбираюсь в устройстве двигателя внутреннего сгорания, но простейшее словосочетание вроде "шелковые чулки" сбивает меня с толку. Вы можете мне это растолковать? Поскольку Чабб не знал, что творится в больной голове, он предпочел воздержаться от прямого ответа. Пробормотал только, что не понял, о чем речь. - Да вот о чем, - с неожиданной простотой сказал великан. - Глупо я поступил: сломал дверь, когда Вайсс не открыл мне. - Вы сломали дверь? Ярость, бушевавшая в гиганте, на мгновение затихла. Плечи его обмякли, он выпустил из цепких пальцев запястье Чабба, закрыл лицо большими ладонями. - Увы - пробормотал он. - Я напугал его. - Я назвался, как же иначе? Боб Маккоркл - так и сказал. Он же видел мою фотографию. Сам ее опубликовал. Вы тоже видели, надо полагать. Он же знает, что я сам сделал эту фотографию, подумал Чабб. Он дразнит меня, но зачем? - "Я Боб Маккоркл", - сказал я ему, - повторил великан. - "Ваш автор, мистер Вайсс". Но он заорал на меня: "Убирайтесь!" В голос заорал. На меня! Стоял передо мной в рубашке и трусах. Мой издатель. Я любил его. Я снял с себя плащ и протянул ему, чтобы он прикрылся, а он оттолкнул мою руку и крикнул: "Чудовище!" только о Вайссе, хотел ему добра, пришел сказать, что с неприятностями, которые он нажил из-за меня, покончено. Я поднял с пола отвергнутый плащ, смотрю - а бутылка-то, которую я думал распить с ним вместе, разбилась. Одежда пропиталась вином, в кармане - одни осколки. Но разве я мог обидеться на Вайсса? "Я - Боб Маккоркл", - повторил я. И начал читать ему стихи в доказательство. И вновь, на Главном кладбище Мельбурна, в шесть часов зимнего вечера, гигант, расставив тяжелые мощные ноги и ухватив Чабба за руку, разразился нелепой и страстной декламацией: Пленник мутного, тяжкого воздуха... Разумеется, стихи были Чаббу знакомы, но он не был готов к такому исполнению - к исступленному взмаху свободной руки, к подергиванию головы, к закатившимся глазам, будто слепец играет джаз на рояле. И звук - вместо усредненного дикторского английского, который слышался автору, когда он писал эти строки, зазвучал голос гнусавый и яростный, осипший от горечи. Чабб слушал однажды запись Элиота, и авторское чтение показалось ему скучнее проповеди, но этот человек неистовствовал, как пойманный хищник, как запертый в клетку дикарь. Пленник мутного, тяжкого воздуха Я неживые ресницы смыкал, чтоб привыкнуть к нему, И видел цветные высокие башни, |
|
|