"Питер Кэри. Моя жизнь как фальшивка " - читать интересную книгу автора

грязной фуфайке. Заказал сэндвич с курицей и салатом, шоколадно-молочный
коктейль. Когда начало темнеть, я вернулся к гнезду Птичьей Песенки. Сломал
забор сбоку и прошел мимо лимонного дерева. Став посреди клумбы с ирисами, я
увидел в окно подсудимого. Его ужин состоял из бутылки "Виктория биттер" и
мясного пирога. Я и сам живу по-холостяцки и знаю эти одинокие вечерние
часы, и я бы хотел иметь жену и малыша, и чтобы в котелке булькала подливка.
Но опять же, разве культурный человек станет ужинать один и без книги? Ан
нет, детективу Птичье Дерьмо книги без надобности. Он сидел за столом
пустым, надраенным, что твой памятник павшим героям.
Мне скоро надоело смотреть на это жалкое прозябание, я легонько
постучал в окно монеткой, и детектив быстренько вышел во двор. В темноте он
не мог меня как следует разглядеть, но он уже видел меня днем у калитки. Он
сказал: если я сию же минуту не уберусь с клумбы, он меня вздует. Я
ответил - пусть попробует.
Он ринулся в дом и выбежал снова уже с наручниками. Ему прямо-таки не
терпелось примерить их на меня. Мы хорошенько потоптались по его цветочкам,
Фогельзанг взбесился, и я без особого труда сшиб его.
- Ирисы мои не трогай! - вопил он. Я отволок его в жалкую тесную
кухоньку. Ирисы - только о них он и думал, пока я не усадил его на стул и не
уведомил придурка официально, что он не имел ни малейшего права трогать
издателя.
Если б он согласился уехать из Мельбурна или хоть отпуск взять, все бы
обошлось. Ему и так несладко пришлось - на морде грязь, ошметки его любимых
ирисов присохли. Ясно же, что на этом я не остановлюсь, но где ему понять,
какой властью наделен поэт! Фогельзанг сказал мне, что все напрасно: в любом
случае Дэвида Вайсса ждет обвинительный приговор.
И тут я малость перестарался. Зря, конечно, но и вы перестарались,
мистер Чабб, так что должны мне посочувствовать. В ящике стола нашелся
разделочный нож - старый такой, с желтой рукоятью. Я гонял Фогельзанга
вокруг стола, пока не зажал голову под мышкой, и срезал у него с черепушки
кусок скальпа, небольшой, пару квадратных дюймов, не смертельно, хотя на
голове много сосудов, кровь так и хлынула ему на лоб и в глаза. Наверное, он
бы здорово перепугался, если б сумел разглядеть свое отражение в зеркале.
Вот теперь он готов был послушать, теперь он с готовностью поклялся,
что не станет больше выступать в суде против моего издателя. Он тоже
перестарался: советовал вломиться в дом прокурора, поджечь его машину. Я
сказал придурку: речь идет о его жизни, и если он не сдержит слово, я
вернусь ночью и сверну ему шею во сне. Все это я делал не только ради Дэвида
Вайсса, но и ради искусства, ради нашей страны, где разучились драться за
что-нибудь серьезнее, чем решение крикетного арбитра. Мой поступок может
показаться зверством лишь тем, кто ничего не смыслит в искусстве. Во имя
поэзии я готов содрать кожу и волосы хоть с тысячи голов.
- Это аллюзия на "Помрачившуюся эклиптику"? - спросил его Чабб.
- Мне дороги любые стихи, - отвечал Маккоркл. - Даже ваши.
Что он хотел этим сказать? "Помрачившуюся эклиптику" Боба Маккоркла
написал Чабб.
- Я же не бросил Фогельзанга истекать кровью, - продолжал Маккоркл. - Я
прижег рану меркурохромом, порвал наволочку на бинты. Как все забияки,
мистер Птичье Дерьмо сделался теперь кротким и беспрекословно улегся в
постель, когда я ему велел... На эту возню ушло слишком много времени, -