"Джек Керуак. Протекая сквозь... (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

вынести ослепительно жестокого восхода, трудно себе представить что-нибудь
хуже когда ты в Америке и в муках идиотского похмелья. Целый новый роман
(Ангелы одиночества), целая книга стихов, и заключительные главы еще
одного романа (о Тристессе), вместе со всеми моими рисунками, не говоря
уже о вещах (спальник, пончо, нежно любимый свитер, отличное и простое
снаряжение, результат многолетнего отбора), пропали, пропали навсегда. Я
стал плакать. И я посмотрел вверх и увидел промозглые сосны у промозглых
фабрик Роаноке Рапидс, в бесповоротной безысходности, безысходности
человека которому ничего не осталось кроме как покинуть этот мир навеки.
Солдаты курили, поджидая автобус. Старые толстые каролинцы смотрели,
сцепив пальцы за спиной. Воскресное утро, и у меня не осталось больше
никаких маленьких радостей делающей жизнь выносимой. Брошенный сирота,
сидящий черт знает где, больной и плачущий. Будто в момент смерти, я
увидел как передо мной пролетели все мои прожитые годы, и все попытки
моего отца придать жизни хоть какой-нибудь смысл, и кончившееся все той же
смертью, бессмысленной смертью на восходе автомобильного дня,
автомобильных кладбищ, целых полей автомобильных кладбищ повсюду. Я увидел
хмурые лица моей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, всех их, безнадежно
пытающихся найти свою веру. И беспечные радостные студенты на заднем
сиденье автобуса сделали мою тоску еще острей, при одной мысли о том что
все их радужные планы нелепо закончатся автомобильным кладбищем
бессмысленного страхового бюро. Где ныне тот старый мул, похоронен на
сосновой полянке, или кормит собой стервятников? Кака, мир сплошная кака.
Я вспомнил беспросветное отчаяние тех времен, когда мне было 24 и я
просиживал целый день дома у матери, пока она была на работе на обувной
фабрике, в том самом кресле в котором умер отец, невидяще и никчемно глядя
в страницы Гете. Иногда вставая и наигрывая на пианино сонаты, сочиняемые
мною на ходу сонаты, падая потом на кровать и плача. Глядя в окно на
автомобильное зарево бульвара Кроссби. Склоняясь над своим первым романом,
не в силах продолжать, замученный отчаянием. Размышляя о Голдсмите и
Джонсоне, отрыгавших тоску жизни у своих очагов, жизни слишком долгой.
Именно это и сказал мне отец за ночь до смерти, "Жизнь слишком длинна".
Так неужто же существует такой персональный Бог, который действительно
лично занимается происходящим с нами, с каждым из нас? Вверяющий нас
тяготам? Времени? Вопящему ужасу рождения и невероятной потерянности
ожидания смерти? И зачем? Потому лишь что мы падшие ангелы, сказавшие
Небесам "Небеса это здорово, но может быть и получше!" и пали вниз? Но
разве вы помните, и разве я помню что-нибудь подобное?
Я помню только что до рождения своего я пребывал в блаженстве. Я
действительно помню тьму кипящего блаженства 1917 года, хотя я родился
только в 1922-м! Наступил Новый Год, и закончился, а я был просто
блаженством. Но когда я был выпихнут из материнской утробы, посиневший,
синенький младенец, они стали орать на меня, и шлепать чтобы я проснулся,
и с тех самых пор я стал мучим, и все радостное для меня закончилось
навсегда. Никто не шлепал меня в блаженстве! И разве Господь это все? Ведь
раз Господь это все, значит это Господь шлепнул меня! И чего ради? Чтобы я
таскал за собой это тело и называл его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сказал мне что мой рюкзак был
отослан в конечный пункт, в Уинтер Парк. "Господь благословит вас", сказал
я, и он медленно поднял на меня глаза.