"Джек Керуак. Протекая сквозь... (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

(или где-то еще), как бы то ни было, может читателя это и не впечатлит
особо, но нас это поражало, даже Лазаруса, и мы по-настоящему любили
Рафаэля. Все мы были тогда в одной упряжке, нищие, в чужой стране,
искусство наше чаще всего просто отвергалось, безумные, честолюбивые, а на
самом-то деле настоящие дети. (Это позже, когда мы стали знаменитыми, эта
наша детскость была осквернена, но это потом).
С верхних этажей, далеко разносясь по двору, слышно было мелодичное
слаженное пение тех самых мексиканских студентов которые свистели нам, под
гитары и все дела, деревенские любовные песенки кампо, и потом вдруг
неуклюжая попытка рок-н-ролла, видимо специально для нас. В ответ мы с
Ирвином стали напевать Эли-Эли, негромко, медленно и низко. Из Ирвина
получился бы настоящий еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его
настоящее имя было Абрам. Мексиканцы замолкли слушая. В Мексике совершенно
нормально когда люди собираются вместе чтобы петь, даже после полуночи и с
открытыми окнами.

19

На следующий день Рафаэль сделал последнюю попытку как-то взбодриться,
купив громадный ростбиф в Супермеркадо, набив его до отказа чесночными
дольками и запихав в духовку. Это было восхитительно. Даже Гэйнс пришел
пообедать с нами. Но в дверях вдруг появилась целая толпа мексиканских
студентов с бутылками мескаля в руках, и Гэйнс с Рафаэлем быстренько
улизнули пока оставшиеся довольно тухло развлекались. Заводилой всей этой
тусовки был здоровенный и добродушный красавец-индеец в белой рубашке
который очень рвался показать нам что такое настоящее веселье. Из него
наверное получился хороший доктор. Некоторые их остальных были усачами из
хороших местисо (метисных) семей, и один вечный студент, которому явно
доктором не стать уже никогда, постоянно вырубался просыпаясь только к
очередному стакану, а потом стал настаивать что мы должны пойти в какой-то
бордель, и когда мы добрались туда он оказался слишком дорогим, и все
равно его потом вышибли оттуда за нетрезвый вид. И вот опять мы оказались
на улице, стоя и вертя головой во все стороны.
Так что мы помогли Рафаэлю перебраться в его дорогой отель. Там были
большие вазы, ковры, мавританские своды и американские туристки пишущие
письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в большом дубовом кресле и
оглядывался в поисках благодетельницы которая заберет его с собой, в
особняк на крыше чикагского небоскреба. И мы оставили его размышлять на
эту тему. На следующий же день он улетел самолетом в Вашингтон, будучи
приглашен пожить у Консультанта по Поэзии Библиотеки Конгресса США, где я
его и встречу до странности скоро.
И сейчас перед глазами у меня стоит Рафаэль, пыль несется стремглав с
перекрестка, его глубокие карие глаза утопают за выступающими скулами, под
оленьим завитком волос, волос фавна, ах нет, волос обычного американского
уличного мальчишки... каким был и Шелли? И Чаттертон? И где ж они, все эти
погребальные пирамиды, где Китс, где Адонаис, где увенчанный лаврами конь
с херувимами? Бог его знает о чем он задумался. ("О жареных ботинках",
сказал он позднее в интервью Таймсу, но это ведь просто шутка).

20