"Джек Керуак. Протекая сквозь... (Книга вторая)" - читать интересную книгу автора

слушал и таращился в пустоту сидя один в комнате. Достаточно разок
взглянуть на бедного парня попавшего в ловушку этого сумасшедшего грязного
мира, чтобы задуматься о том что же случится со всеми нами, все, все мы
попадем в лапы собакам вечности в конце концов -
"Я не хочу умереть в этом убожестве" продолжал распространяться Рафаэль
нам внимающим прилежно. "Ах если б я жил в России на хорах древней церкви,
слагая гимны на органе! Почему я должен быть мальчиком из бакалейной
лавки? Это мерзко!" Он произнес это по нью-йоркски, как-то так: меегзко.
"Я не сбился с пути своего! Я получу все что захочу! Когда в детстве я
писался под себя и пытался спрятать простыню от матери, я знал что в конце
концов это закончится чем-то мерзким! И простыня слетела на мерзкую улицу!
И я увидел как бедная моя простынка слетела на другую сторону и обвисла
там на мерзком пожарном гидранте!" К тому моменту мы уже вовсю хохотали.
Он разогревался к своей вечерней поэме. "Я хочу мавританских сводов и
настоящих ростбифов! Приехав сюда мы ни разу даже не были в приличном
ресторане! И почему б нам не сходить позвенеть на колоколах Собора в
Полночь!"
"Отлично", сказал Ирвин, "Давайте завтра сходим в Собор на Сокало и
попросимся позвонить в колокола" (И они сделали это, на следующий же день,
втроем, они спросили разрешения у привратника и потом похватали
здоровенные канаты и принялись качаться на них вызванивая длинные гудящие
песни, которые возможно слышал и я сидя один у себя на крыше почитывая
Алмазную Сутру на солнышке - но меня не было с ними, и я не знаю точно что
там происходило).
И тут Рафаэль, внезапно перестав болтать, начинает писать стих, Ирвин
зажигает свечку, и пока мы сидим расслабленно и негромко разговаривая, нам
слышится безумное шкррркр рафаэлева пера мчащегося по страницам. На
самом-то деле мы просто слышим это стихотворение в первый и последний раз
в этом мире. Это шебаршение звучит точно так же как и рафаэлевы вопли, в
том же ритме настойчивых уговоров перемеженных напыщенно жалобными
вскриками. Но в этом шкррркр каким-то образом слышатся еще и чудесные
превращения слов в английскую речь, происходящие в голове итальянца
который в своем прошедшем на Нижней Ист-Сайд детстве не говорил
по-английски ни слова пока ему не исполнилось семь. Как удивительно все же
устроена его голова, заполненная медоточивыми, глубокими, восхитительными
образами, которыми постоянно изумляет он всех нас читая свое ежедневное
стихотворение. Например, вчера ночью он прочитал "Историю" Г. Дж. Уэллса и
тут же сел переполненный потоком всех этих исторических имен и
восхитительно нанизал их на нить рифмы; там были какие-то парфяне, и скифы
с огрубелыми ручищами, и все это заставляло ощутить историю со всеми ее
ручищами-ножищами, а не просто понимать ее. И когда он выскрипывал свои
стишки в нашей свечной полутьме и тишине, никто из нас не говорил ни
слова. Тогда мне пришло в голову, какая же мы все таки отъехавшая команда,
отъехавшая в смысле общепринятого представления о том как надо прожить
жизнь. Пятеро взрослых американцев под шкрр-шкрр в полной тишине и при
свечке. Но когда он заканчивал, я просил "Ладно, а теперь может почитаешь
что у тебя там..."
"О Готорновы отрепья, игла сломалась, прореха расползается..."
И сразу видишь бедолагу Готорна, пусть он и таскает эту дурацкую корону,
но некому пришить ему заплату на его мансардочке в метели Новой Англии