"Серен Кьеркегор. Страх и трепет" - читать интересную книгу автора

значении нравственной жизни вообще не может идти и речи. В той мере, в какой
всеобщее вообще присутствовало здесь, оно было сокрыто именно в Исааке, как
бы спрятано в его чреслах, и это всеобщее должно было кричать устами Исаака:
"Не делай этого, ты все погубишь!"
Но почему же тогда Авраам делает это? Ради Господа и - что совершенно
то же самое - ради себя самого. Он делает это ради Господа, поскольку Бог
требует доказательства его веры, и он делает это ради себя самого, чтобы
суметь представить такое доказательство. Единство этих аспектов абсолютно
точно выражено словом, которым всегда обозначается это отношение: это
испытание, искушение. Искушение: что это значит? Обычно мы называем
искушением то, что удерживает человека от исполнения своего долга; однако
здесь само этическое является искушением, которое может удержать его от
исполнения воли Божьей. А что же тогда здесь долг (Pligt)? Долг - это как
раз и есть выражение для обозначения воли Божьей.
Здесь возникает необходимость появления новой категории для понимания
Авраама. Подобное отношение к божеству неизвестно язычеству. Трагический
герой отнюдь не вступает в какое-то личное отношение с божеством, но само
этическое является божественным, а потому парадокс в этом божественном может
быть опосредован во всеобщем.
Авраам же не может быть опосредован, что может быть выражено и иначе,
словами: он не может говорить. Как только я начинаю говорить, я выражаю
всеобщее, если же я этого не делаю, меня никто не способен понять. Поэтому,
как только Авраам захочет выразить себя во всеобщем, он должен сказать, что
его ситуация есть искушение, ибо у него нет никакого более высокого
выражения всеобщего, которое возвышалось бы над всеобщим, через которое он
перешагивает.
А потому, хотя Авраам и вызывает мое восхищение, он также ужасает меня.
Он, человек, который отрицает себя и жертвует собой ради долга, отдает
конечное, чтобы ухватить бесконечное, - и здесь он достаточно обеспечен;
трагический герой отдает надежное ради еще более надежного, и глаза
наблюдателя уверенно покоятся на нем. Но тот, кто отдает всеобщее, чтобы
ухватить нечто еще более высокое, которое уже не является всеобщим, что
делает он? Возможно ли, чтобы это было чем-то иным, а не искушением? И если
даже это возможно, но этот вот единичный индивид попросту ошибся, какое
спасение будет его ждать? Он проходит через все болезненное страдание
трагического героя, он разрушает всю свою радость в этом мире, он
отказывается ото всего, и, возможно, в это же самое мгновение он лишает себя
той возвышенной радости, которая была столь дорога ему, что он отдал бы за
нее любую цену. Его наблюдатель совсем не может понять, и глаза наблюдателя
не покоятся на нем с уверенностью. Возможно, тo, что собирается сделать
верующий, вообще неосуществимо, оно ведь немыслимо. А если это можно
осуществить, но единичный индивид неправильно понял божество, какое спасение
будет его ждать? Трагическому герою нужны были слезы, и он требовал слез;
да, где были те завистливые глаза, оказавшиеся настолько бесплодными, что
они не могли плакать с Агамемноном, но вместе с тем где тот, чья душа
настолько смущена, что он вознамерится плакать над Агамемноном? Трагический
герой осуществляет свое деяние в одно определенное мгновение, однако с
течением времени ему приходится делать нечто не менее значительное: он
посещает тех, чья душа охвачена печалью, чья грудь не в силах дышать
свободно из-за подавленных тяжких вздохов, чьи мысли постоянно нависают над