"Кэндзабуро Оэ. Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора

это было на самом деле.
Дрожащие от злости крючковатые пальцы учительницы впиваются мне в ухо.
Она снова поворачивает меня к себе лицом, и я должен смотреть ей в глаза.
Она злится, как собака на цепи. И всю свою злобу она хочет излить на меня.
Когда я посмотрел ей в глаза, меня чуть не стошнило. От них точно зловоние
исходило. "И она еще орет на меня".
- Ах ты, косоглазый! Ты опять по сторонам косишь, смотри прямо! Для
него что отец, что заяц.
Учительница не отпускает уха, а я стою зажмурившись и, вместо того,
чтобы смотреть ей в глаза, пытаюсь разглядеть, что творится в моем сердце,
различить спрятавшегося в нем зверька. Чем, интересно, этой уродине заяц не
по душе? Разве любой урод только потому, что он человек, имеет право
издеваться над зверем? "Когда умирал отец, у него были такие же глаза, как у
умирающего зайца, такие же удивительно прекрасные глаза. Разве во всем мире
только я один заметил это?" Я стою и думаю о капканах, расставленных
браконьерами в лесной глуши, вижу беззащитного зайца, попавшего в капкан и
умирающего от страха, от нестерпимого страха. У зайца, лежавшего в темных
зарослях папоротника, были широко открыты глаза, но он уже не видел ими. В
его глазах отражалась темная зелень леса, и все, в них не теплились даже
искорки жизни. Смертельный ужас, бессилие и страх - потом в них бескрайне
разлился один только темно-зеленый лес - поглотили жизнь зайца, жизнь самого
проворного обитателя леса. Мне удалось освободить зайца из капкана. Но заяц,
у которого от ужаса и кровь, наверно, стала темно-зеленой, был уже мертв и,
точно превратившись в крота, уткнулся носом в прелые листья. У меня не
достало сил избавиться от нестерпимой боли, ведь заяц был смертельно
отравлен страхом! Плача, я содрал с него шкуру, намочил в горной речушке
газету, обернул в нее красное тщедушное тельце, красное, с содранной шкуркой
тельце, напоминающее обнаженного человека больше, чем сам человек, засыпал
землей, разжег над ним костер и, поджарив, съел его - ничего другого мне не
оставалось. Лишь во рту чувствовался кисловатый привкус страха, пережитого
зайцем. Браконьеры пылали злобой к грабителям их капканов, лишавшим их
добычи. В лесу торчало множество загадочных распятий, изваяний зайцев,
состоявших из одной шкуры, и никто даже представить себе не мог, как часто
возникала угроза лесного пожара от наших костров, а мы с братом жирели, как
настоящие помещики. Сообразительность, которая выработалась благодаря
скитаниям в лесной глуши у нас, мальчишек, просыпавшихся раньше браконьеров,
эта сообразительность помогла мне понять, что было в глазах умирающего отца.
Он попал в капкан. И, если б даже удалось высвободить его, отец все равно
умер бы, точно крот, уткнувшись носом в прелые листья. Его схватил капкан. А
когда попадаешь в капкан - живым не вырвешься. В глазах отца тихо мерцал тот
же блеск, что и в глазах зайца, охваченного страхом и не имевшего сил даже
для скорби. Потом их заволокло, будто слезами, тьмой и зеленью дремучего
леса. Точно спустился занавес. Я смотрел в глаза отца. Вместо темно-зеленого
мрака лесной глуши в них отражалась яркая электрическая лампочка, отражались
окружавшие его люди, отражался врач, отражались плакавшие навзрыд мать,
сестры, брат. Да, они плакали навзрыд. В моих ушах до сих пор звучат их
истошные голоса. Окруженный этими воплями, я не слышал, что делалось вокруг,
и, чувствуя свое полное одиночество, смотрел, как отец погружается в смерть.
В ту минуту я по-новому ощутил мир звуков - я однажды уже испытал такое,
когда, глядя, как умирает заяц в лесу, вдруг услышал в тихом безмолвии