"Кэндзабуро Оэ. Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора

было стыдно не столько перед живыми, сидевшими при ярком электрическом
свете, забыв, что его нужно экономить, до дрожи стыдно перед самим отцом,
погрузившимся в мир смерти и пристально высматривавшим что-то, было стыдно
обращаться с ним как с живым человеком. Отец высматривал что-то. Это
что-то - чудовище. Как пожар, огромное багровое чудовище, грохочет и воет в
самом обычном доме, так же и смерть - огромное чудовище, и только что
умерший, только что начавший спускаться вниз по дороге смерти отец, объятый
страхом, дрожа от ужаса и стараясь преодолеть его, безропотно смотрел на
чудовище в ярко освещенной спальне. Мне было стыдно даже того, что я, живой,
стою у него перед глазами. Но если бы я признался, что мне - стыдно, никто
бы меня все равно не понял. Нет, никто бы не понял. Потому что никто не
видел этих глаз. Да и сейчас скажи я, что не сделал этого потому, что мне
было стыдно, она бы снова влепила мне пощечину. А я не хочу, чтобы меня била
эта женщина.
- Говори уже! Что ты молчишь? Почему ты не стал звать отца?
- Он же умер. Я не успел, - сказал я, изображая сожаление.
- Лжешь! У отца были открыты глаза, он искал глазами своих детей и
ждал, чтобы они окликнули его.
- Он уже умер. И не хотел смотреть на детей.
- Умер?! Разве мертвые смотрят открытыми глазами? А он смотрел. А если
ты еще будешь упорствовать, ты до ночи останешься в классе.
- Умер, - охваченный вдруг глубокой тоской, сказал я учительнице,
возвышавшейся надо мной, как скала. - Совсем умер.
- Лжешь, - возразила скала.
- Умер же, умер! Когда заяц умирает, у него бывают такие же глаза. И
двигает он ими, но все равно он уже мертвый.
Учительница трижды ударила меня по щекам. Из носа к уголкам рта потекли
струйки крови, и теплые капли упали мне на колени. "За что, за что?" - думал
я и, чтобы не расплакаться, пытался задержать дыхание. Но вслед за струйками
крови медленно потекли слезы. Я понемногу слизывал - кровь и слезы. Меня
охватила бешеная злоба. Значит, мать специально приходила к учительнице, ей
мало одной ненавидеть меня, они сговорились!
И учительницу охватила злоба, глаза у нее налились кровью, ее всю
трясло от злости.
- Когда заяц умирает... - бормотала она, просто наливаясь злобой. -
Дурак! Когда заяц умирает! Для него что смерть родного отца, что какой-то
паршивый заяц!
Я промолчал и решил, что ни за что больше ни слова скажу этой уродине.
"Самый паршивый заяц красивее тебя, дура". Я отвернулся от нее и, перескочив
взглядом спортивную площадку, выстроившиеся в ряд крыши домов и реку за
ними, стал смотреть на покрытые лесом горы, на небо.
Моя деревня лежит в долине. Горы обступают ее со всех сторон, и, откуда
ни смотри, виден не бескрайний небесный простор, а лишь четырехугольный
клочок неба, точь-в-точь школьный стадион. А когда разгорается закат, небо
похоже на залитое кровью поле битвы. Поле битвы в моем сознании почему-то
всегда сливалось со спортивной площадкой и представлялось таким же
прямоугольным. Я прямо видел, как на обагренном закатом прямоугольнике неба
всплывает поле битвы в Бирме, и мне даже ничего не стоило различить
обожженные лица погибших в бою солдат, мрачные, застывшие под стальными
касками лица. Может быть, я видел их во сне. Но иногда мне кажется, что все